Наконец удалось стащить его вниз вместе с двумя рядами колючей проволоки. Он уже не двигался, но расправа над ним продолжалась. Озверевшие люди ногтями разрывали рану на его спине. Лица у многих были перепачканы кровью.

Охрана за зоной все видела, но вмешаться, видимо, побоялась, даже когда обреченные в отчаянии обращались к ней за помощью.

Покончив с' обитателями барака, разъяренная толпа бросилась на кухню в поисках повара — стукача и вора. Он обкрадывал зеков и им же продавал украденные продукты. За счет зеков подкармливал лагерных придурков, надзирателей и урок, над которыми только что свершилось возмездие. Теперь пришла и его очередь. Нашли повара в котле с остатками баланды. Его, перепачканного овсяной жижей, выволокли на улицу. Грузное, раскормленное тело сотрясала мелкая дрожь.' Похоже, что от страха он наложил в штаны. Остатки баланды вместе с экскрементами текли у него по ногам. Ему приказали опуститься на колени и языком слизать натекшую лужу. Давясь и захлебываясь, он глотал зловонную жижу, а стоящие вокруг кричали:

— Вылизывай чище, сука!

Поняв, что покорность не спасет, он попытался бежать. Его повалили, били ногами, а потом принесли огромный камень и опустили на голову. Когда после я проходил мимо, камень был сдвинут в сторону, и место головы я увидел сплющенный диск. Сбоку выглядывал остекленевший глаз, придавая диску сходство с камбалой. Выдавленный из черепа мозг был поход на овсяную гущу.

Я не участвовал в расправе, даже не кидал камней, хотя те, на кого обрушился гнев массы наших зеков, были мне так же ненавистны.

Почти одновременно произошло восстание в спецлагере. Но там восставшие захватили лагерное начальство в качестве заложников.

В ясный день с крыши нашего барака был виден этот лагерь. Над одним из бараков несколько дней развевался черный флаг. Вскоре дошел слух, что к лагерю стянули воинские подразделения. Ветер стал доносить звуки выстрелов. Флаг исчез...

О том, что сделали с восставшими, мы так и не узнали. Поговаривали, что их уничтожили. Это было похоже на правду.

Постепенно лагерная жизнь входила в обычную колею. Надзиратели вернулись в зону. Возобновилась работа в шахтах. Все ждали перемен.

Василий Крамаренко написал письмо в Центральный Комитет партии. В нем было перечислено то, что, по его мнению, необходимо было сделать срочно — в первую очередь. Точное содержание всех пунктов я не запомнил, но смысл был таким: немедленно созвать внеочередной съезд партии, на котором разоблачить преступления Сталина;

поставить под жесткий контроль все репрессивные органы и законом ограничить их власть;

немедленно приступить к пересмотру дел и реабилитации осужденных по 58-й статье;

восстановить ленинские принципы демократии (он, бедный, все еще называл их «ленинскими»);

обеспечить подлинную выборность органов власти;

ограничить права цензуры.

Теперь, много лет спустя, вспоминая содержание письма, я думаю, каким светлым человеком надо было быть, чтобы тогда, там, за много лет до Эпохи Реформизма и Восстановления Норм, не только знать, чего хочет нормальный человек и без чего он не может дышать и жить, а еще и добиваться, рисковать, писать письма в ЦК! Таких были единицы на всю страну.

Жаль, что Василий Крамаренко не дожил до этих дней. Он умер вскоре после освобождения.

Прокатившаяся волна восстаний и расправ была грозным предупреждение ГУЛАГу. В лагерях стали появляться комиссии из Москвы.

Обещали пересмотр всех дел. Первыми в нашем лагере вызвали в спецчасть двоих москвичей. Один из них — бывший адъютант маршала Жукова. Им предложили написать прошение о помиловании. А спустя несколько дней вручили авиабилеты до Москвы.

Эти двое были первыми «ласточками», улетевшими на свободу. Потом вызвали еще несколько человек, в том числе и меня. Дали бумагу и ручки, сказали:

— Пишите прошение о помиловании и готовьтесь лететь домой!

Продиктованный текст был более чем кратким: «Прошу меня помиловать» и подпись, без указания за что помиловать...

Мне ничего не стоило бы написать эти три слова, но рука не поднималась. Подошел начальник спецчасти, спросил:

— В чем затруднение, иль от радости писать разучился?

— Нет, не разучился, только просить о помиловании надо не мне, а вам, и тем, кто отправил нас сюда. Я никакой вины за собой не знаю и в милости не нуждаюсь.

— Чудак-человек, это чистая формальность!

— Тем более. Могу написать только то, что уже сказал.

— Ладно, пиши, что хочешь.

Я письменно изложил только что высказанное и поставил свою подпись. Через несколько дней, те, кого вызвали вместе со мной, улетели домой. Говорили, что я свалял большого дурака. Возможно, но я не жалею об этом и по сей день. Ведь иначе я поступить не мог... С зачетами дней работы в шахте и на стройке, я сам сократил свой десятилетний срок заключения, и теперь мне оставалось чуть больше года.