Он сам был испуган, что у него вырвались эти слова. Глаза его все еще горели угрюмым огнем, но душа уже съежилась и стремительно, как подстреленная птица, падала вниз. «Это не ваше дело, нахал!» Тери, слегка покраснев, схватила Тиби за руку. Лайош, глядя ей вслед, мог бы по ребенку определить, как сильно она рассержена. Тери так рванула его через тачку, что тот метра два пролетел за нею по воздуху. Лайош вскопал еще добрый кусок, потом руками перекидал в тачку слипшуюся от вчерашнего дождя землю. Повесив голову, он подымал и бросал каждый ком, словно собственное исстрадавшееся сердце. А глухие удары по дощатому дну тачки напоминали ему похороны: с таким звуком падают комья в могилу, на крышку гроба, под заупокойное пение и рыдание баб в черных платках. Тачка давно была полна с верхом, а Лайош все не смел выйти с ней из-за дома. Его не пугало даже, что о нем могут думать как о бездельнике; усевшись на кучу сырой земли, он вспоминал сестру: все-таки тем, видно, кончится дело, что уйдет он отсюда в Сегед, в город разбитых надежд.

Так он сидел, пригорюнившись, когда от дома послышалось: «Лайош!» Хозяйка, вернувшись из города, из управления водного хозяйства, призывала его к себе. Приговор вынесен, решил Лайош, сейчас ему выдадут расчет. «У Тери к вам одна просьба, — сказала барыня. — Вы не сходили бы за обедом вместо нее?» Тери стояла рядом и улыбалась. «Все равно вы передо мной провинились», — добавила она вместо просьбы. Спустя минуту Лайош шагал, радостно бренча судками, мимо распятия на углу. «Тебе что, особо платят за беготню? — спросил пештский каменщик, который только что кончил перегородку перед калорифером в столовой и теперь брел домой. — Только и слышно: Лайош, поди сюда, да Лайош, поди туда. Или это тоже входит в тридцать пенге?..» Лайош посмотрел на исхудавшего мастерового. У того к осени разыгралась язва желудка, и он уже грозился: если что, пускай барыня платит, коли забыла в профсоюзе о нем заявить. Разве поймет он, что есть услуги, в которых человек не может отказать женщине? «Они меня кормят за это», — ответил он и снова зазвякал судками.

Но если в путь он отправлялся счастливый и возбужденный, то назад шел, погруженный в мрачные думы. Меховой магазин барынина отца находился на Кольце, и, пока Лайош добрался туда, а потом обратно на улицу Альпар, в душе у него зародилось тяжкое подозрение. По мере того как стихала в нем радость, что Тери и барыня все-таки простили его, следы прутика Тери на сердце сначала стали чесаться, потом нестерпимо заныли; слова, как будто забытые, оживали, отдаваясь в сознании не только буквальным их смыслом, но и тем, как светились при этом глаза Тери, как кружились падающие с деревьев желтые листья, что кричали вслед Тери мастеровые. «Чем плох нарядный, красивый барин», — повторял про себя Лайош, глядя с моста на пустые дорожки острова Маргит. Летом оттуда валили на мост толпы разодетых господ, а барышни на другой стороне, прощаясь, махали им поверх гудящих авто и грузовиков красными зонтиками или сетками с купальным костюмом. Сейчас Лайош не видел вокруг ни одного красивого барина. Скрипели по мостовой телеги, груженные кирпичом; в проскочившем меж трамваем и телегой такси жирный господин сердито стучал в окошко шоферу. Впереди шел молодой человек, по виду студент, кожа на шее была у него вся в прыщах, руки и ноги походили на палки. Сколько Лайош ни озирался по сторонам, красивых господ нигде не было видно. В одной витрине на стене дома были выставлены галстуки, шелковые цветные сорочки, шляпы. Витрина была крошечной, и вещей в ней немного. Но тем недоступней казались эти немногие вещи, помещенные так, что смотреть на них можно было лишь снизу вверх; галстук из плотного зеленого шелка висел на отдельной подставке, три шляпы занимали целую стеклянную полку, синяя, с темными полосами мужская сорочка опускалась вниз шелковистыми складками. «Модные товары для господ», — значилось на вывеске над дверью. В деревне у них только механики носили синие рубашки, и то в будни, а тут у господ это самое модное, подумал Лайош, в то время как в душе, быстрей, чем вспыхивает спичка, разгоралось, росло подозрение. Оттого ли, что он прочитал на вывеске «…для господ», и это напомнило ему о собственных господах, господах его и Тери… Или оттого, что щегольские тряпки в витрине пробудили в нем мысль, что не все господа одинаковы, есть и другие…

То, что Лайош увидел у меховщика, лишь усилило его подозрение. Само заведение было на первом этаже, квартира — над ним, на втором. Если кто, как и он, приходил сюда, тот звонил в квартиру с лестничной клетки — туда вела прямо из лавки узкая винтовая лестница с перилами. Когда в поставленных друг на друга судках, словно в трехэтажном железном желудке, разместились друг под другом суп с манными клецками, говядина в томате, печенье и Лайош уже направлялся в переднюю, его кто-то окликнул: «Вы от дочери?» «Барыня за обедом послали», — почтительно ответил Лайош. Отец хозяйки был солидный пожилой господин с седой шевелюрой, напоминающий их помещика в Абафалве, барона. «Как там, строится дом? — спросил барин. — Скажите дочери, я туда как-нибудь загляну, пускай начищает дверные ручки». Лайош забормотал было, что надо еще, чтобы сами ручки появились, но не договорил: по винтовой лестнице снизу поднялась барышня и позвала барина. Стройная и высокая, она была в легком свободном платье; казалось, что на ней только шелковая сорочка. Когда она взбегала наверх, перепрыгивая через ступеньки, из-под платья выглядывали круглые, будто точеные, колени. «Барыня вас просит вниз, барин, — сказала она. — Там графиня пришла за бобровым манто». «Иду, иду, — вскочил барин. — Если ты зовешь, я всегда, в любую минуту, готов». Лайош видел, как, спускаясь по лестнице, он похлопал девушку по заду.

«Видать, так уж у них заведено», — думал Лайош на улице, разглядывая в витрине манекены в шубах. Руку оттягивали судки, от которых шли вполне земные запахи, а из-за стекла, из воротника ондатровой шубы из темных и светлых полос, сшитых елочкой, на него равнодушно взирало гладкое кукольное лицо. Перед входом в магазин стояло авто; сытый шофер в фуражке, как у почтальона, углубившись в газету, читал статью «Негус поднял брошенную перчатку». На этой машине и приехала, должно быть, графиня. А та девка, видно, барышня, служащая живым манекеном, — чтобы шуба, когда ее смотрят, висела не на вешалке, а на живом человеке. Что такому барину пощупать служанку? И что остается той, кроме как улыбаться ему? Может, эта думает тоже, как Тери: мол, нету лучше нарядного, красивого барина. С той минуты, когда Лайош увидел барина и эту девку на лестнице, у него и сомнения не осталось, что ребенок у Тери от Эндре Хорвата, к строящемуся дому которого он, Лайош, девять недель таскал кирпичи, цемент и раствор. Теперь-то ему понятно, почему Тери сказала, что барыня тоже тот еще фрукт. Втайне она и сейчас на стороне барина. И ребенок родился здесь, у них в доме. Разве барыня не сказала, что она сама устроила Тери в больницу? Не дураки они, чтоб беременную служанку у себя держать. Ведь она с брюхом даже окно вымыть не сможет. Все, все говорило против барина. Даже то, что в самое горячее время Тери отпускают в Шопрон к ребенку. Одного не мог понять Лайош — поведения барыни. Он, правда, слыхал, что бесплодные жены иногда позволяют мужу сойтись со служанкой и даже ребенка согласны воспитывать. Но у этой ведь двое здоровых детей, как же может она смотреть на такое спокойно? А разве мать ее не смотрит спокойно, доказывал себе Лайош, что муж на винтовой лестнице щупает девку? А может, барыня ничего и не знает, муж ее тоже обвел вокруг пальца, как тот подрядчик-родственник?.. Судки стучали в такт отяжелевшим его шагам; ароматы горячего супа, томатной подливки и свежего печенья сливались в какой-то новый запах, который скоро, у стройки на улице Альпар, станет запахом выстывшего обеда. Были моменты, когда все это казалось Лайошу чистой несуразицей, и тогда он вполне был согласен в душе с сигналящим ему вагоновожатым: ни к чему думать об этом, только запутаешься. Но потом со всех сторон являлись ему новые зловещие знаки, и дом на улице Альпар смотрел на него сквозь начавшийся дождь как лепрозорий.

Когда приходили промозглые октябрьские ночи, к трем бродящим вокруг чудовищам: Даниелю, Корани и Водалихе (которые в потрескивании досок, стуке веток вели таинственный диалог с то угрожающим, то язвительным хором рабочих из Сентэндре) — теперь добавлялось еще одно, которое мучило Лайоша не меньше тех; он звал его, как звала Тери, просто «барин». «Барин» не грозил Лайошу увольнением, ударом кайла в затылок и не выклянчивал деньги, однако больнее других запускал когти в душу Лайоша. Те по крайней мере жили вне дома, и свежеоштукатуренные стены хотя и не отпугивали их, но все-таки окружали и укрывали спящего; барин же был здесь, внутри, он жил в хозяйке и в Тери, и даже если в двери скоро врежут замки, те против него не помогут, он все равно будет терзать Лайоша, пока не выживет отсюда совсем. Напрасно Лайош себя уговаривал: ну, тебе-то какое дело, пусть живут, как хотят, — мысли его то и дело цеплялись за барина, и чем отчаяннее он пытался высвободиться, тем больше запутывался в этой сети.

Когда он вернулся от меховщика, Тери не было на участке: она ушла рано, нынешний вечер был у нее выходной — потому ей и нужно было, чтобы Лайош сходил за обедом. Лайош и барыня ели вдвоем. Хозяйка сидела все на том же стульчике, столом ей служила доска, просунутая между ступеньками лестницы. Лайош устроился на полу в четырех-пяти метрах от нее и получил свою порцию в миске. Первые несколько ложек барыня съела рассеянно, думая о своих заботах, но вкус и запах наваристого супа постепенно разгладили ее лоб, томатная же подливка краснела на полных ее губах и энергичных зубах, перемалывающих мясо, словно пенная радость жизни. Кусочек мяса она отложила на вечер. Но тут же откусила от него половину, потом и остаток исчез во рту. Пища быстро вернула ее в мир, где царило счастье полнокровного бытия, а свежая вода, которую ей принес Лайош, легла поверх мяса и супа как последний аккорд в гармонии сытости и довольства. Лайош, принеся воду из крана, сел с остатками мяса немного поближе к барыне. «А давно Тери у вас служит?» — спросил он, сосредоточенно разглядывая волокна мяса. Обед пробудил в барыне юмор, и с печеньем во рту, щекочущим и ласкающим десны, она рада была возможности поразвлечься разговором с беднягой, от любви даже утратившим аппетит. «Примерно год назад…» — «А до этого она где служила? В Шопроне? А разве не в Пеште?» Лайош спросил это с такой жадностью, что барыня даже печенье вынула изо рта, чтоб без помех посмеяться. «Почему она должна была служить в Пеште?» — «Да нет… я просто думал… А как она к вам попала?» — «Сестра ее — манекенщица у отца, она ее и порекомендовала». — «Ага…» — «Я вам советую, женитесь на ней поскорее, а то она тоже хочет туда — и уж там-то быстро кого-нибудь подцепит». Лайош, одолеваемый своими мыслями, смотрел на барыню: можно ли верить тому, что она говорит? Он даже миску поставил на пол. «Заканчивайте-ка мясо, Лайош, — сказала барыня, вставая и обирая со свитера крошки печенья. — Тери еще неизвестно чья будет, а мясо — ваше».

Лайош, ничего не ответив, снова взял миску. Он уже не пытался защищаться от шуток. Коли дело ясное, так сиди и не прыгай. Поникшую голову его интересовала теперь только голая истина. «Год назад?» — считал он на обмороженных пальцах. Значит, ребенок должен был родиться в июле. Июль — не весна. Но «в прошлом году, в это время» могло быть и позже — скажем, в ноябре, в декабре… До вечера он ходил с тачкой весь в размышлениях и подсчетах. То, что Тери раньше служила не в Пеште, обнадеживало. Только верно ли это? Вдруг они тут как раз барыню и обманули? Сказали, что Тери из Шопрона приехала в положении. А на самом деле здесь все сотворили, в Пеште. Может, как раз сестра ей это и посоветовала. Разве у них разберешься, где правда? Наверно, через нее Тери и познакомилась с барином. Он, скажем, был на квартире у манекенщицы, а ту как раз навестила сестра из Шопрона. Он и позарился на ее невинность. То, что сестра Тери — манекенщица у меховщика, в глазах Лайоша уже само по себе говорило не в ее пользу. Как хозяин — с той манекенщицей, так и барин — с Тери. Правдоподобность истории о девушке, приехавшей из Шопрона в Пешт, слова Тери про красивых господ и то, что он видел на винтовой лестнице, совсем запутали Лайоша. Хочешь не хочешь, а надо было расследовать дальше.