Хозяйка вернулась на другой день после обеда. Пока в доме были рабочие, она еще как-то крепилась. Но пятна на лице и на шее говорили: дело плохо. Даже «Мастер, уберите чуть-чуть вашу лестницу» у нее звучало так измученно, через силу, будто барыня не монтера, а тюремщика просила хоть на минуточку снять с нее эти невыносимо тяжелые цепи. «Не могу слышать этот скрежет», — содрогнулась она, проходя мимо циклевщика. «А? Чего не можете?» — поднял тот голову от коленей с подвязанными на них кусками толстой кожи. «Скрежет ваш слушать», — пояснила Тери. «Не нравится, так циклюйте сами», — обиделся мастер и нырнул обратно в облако пыли. «Такой я еще барыню не видела!» — качала головой Тери, оживляясь в предвкушении новых событий. Лайошу же казалось, что Тери преувеличивает. Правда, барыня снова забилась в свой свитер и вся дрожала, а иногда даже зубами принималась стучать, хотя в доме как раз пробовали отопление: однако, помня героическую субботу, Лайош лишь улыбался словам Тери.

Но едва за последним рабочим закрылась входная дверь с только что врезанным французским замком, в барыне словно лопнула какая-то невидимая пружина. «Грейте ужин, я прилягу пока… я устала». И она прямо в одежде бросилась на кровать. «Тери, дверь!» — крикнула она в подушку. Дверь закрылась, и через минуты оттуда, повергая Лайоша в смятение, донеслись странные звуки. Сначала послышался скрип, словно по улице возле дома проезжали невидимые тяжелые грузовики, сотрясая почему-то одну лишь кровать. Затем раздались заглушенные одеялом стенания, меж которыми время от времени прорывался громкий, отчаянный вопль, будто в комнате для прислуги кого-то душили, но несчастной жертве удавалось на миг высвободиться из стиснувших горло жестоких пальцев. Борьба между волей, стремящейся подавить крик, и рвущейся из груди, взывающей к состраданию болью шла, как принято говорить, с переменным успехом: за дверью то воцарялась тишина, то опять слышались жалобные стоны, сливающиеся иногда в горестный вой. «Так и знала, что этим кончится», — заметила Тери, двигая по горячей плите кастрюли. Лайошу вспомнилось, как хозяйка рассказывала про свои роды: у нее уже начинались схватки, а она все улыбалась и подбадривала плачущего, перепуганного мужа. Лайош старался двигаться так, чтобы огромные его ноги не очень сильно бухали по полу, но с непривычки и от большого старания то за стул задевал, то натыкался на шкаф. «Барыня, ужин!» — крикнула Тери. «Оставьте меня в покое, ничего мне не нужно», — донесся из-под мокрого от слез одеяла слабый голос. Тери прикрыла дверь, как прикрывают простыней обнаженный труп. Ложка в молчании двигалась между тарелкой и ее узким ртом, который выражал одновременно и равнодушие, и сострадание.

Лайош двинулся к выходу и поманил Тери за собой. «Может, позвать кого?» — спросил он тихо. Горе барыни всерьез его потрясло; в то же время он был горд, что ему выпала такая возможность — советоваться с Тери, как им быть теперь с барыней. «Кого ж это? — ответила Тери, которая женские слезы относила к вещам обыденным и преходящим. — Нас это не касается, а особенно вас». «Вы даже вроде радуетесь», — поднял на нее взгляд Лайош, вспомнив прежние свои подозрения. «Дурак!» — «А то мне показалось было… Словом, вдруг она сделает что над собой — с нас ведь спросят». Соображение это заставило Тери задуматься. «Ничего она над собой не сделает! — сказал она убежденно. — Не такой она человек, чтоб что-нибудь над собой сделать». «И как такого злодея, как барин этот, земля на себе носит!» — прошептал Лайош с не меньшей убежденностью. Барыня, должно быть, почувствовала, что в кухне нет никого, и та половина ее души, что не стеснялась звать на помощь, посылала сдавленные вопли аж во двор. «К кому вы хотите идти?» — «Может, к соседям?» — вопросительно посмотрел на нее Лайош. «Еще чего! Люди знают нас без году неделя, а вы им пойдете и выложите все семейные дела. Барыня нам спасибо не скажет, когда очухается». — «Тогда к родителям, может?» — «Если б эти родители о ней беспокоились, она бы сейчас не ревела на кровати». — «Не на Звездную же гору идти? А может, вы туда хотите?» — ревниво взглянул Лайош на Тери. «Я никуда не хочу, это ведь вам не сидится на месте». Комната для прислуги, словно маньяк, без конца повторяла один и тот же звук. Перед ними дремал в ночи фонарь на своем высоком насесте, внизу, в луже, дробился мутно-желтый его свет. В конце концов решили, что Лайош пойдет за помощью к меховщику.

Чтобы показать себе, на что он способен ради барыни, Лайош поехал в город на автобусе, терпеливо снося косые взгляды нарядных шуб, спешащих в театры и брезгливо сторонящихся его заляпанной известью куртки, и сердитое ворчанье кондуктора. Меховщик вышел к нему от стола, с салфеткой на шее. «Что случилось, парень? Почему так поздно?» — «Да вот за барыню мы опасаемся. Как мастеровые ушли, так она все плачет и убивается. Как бы чего не сотворила с собой…» В переднюю вышла дама в длинном платье со шлейфом. «Ты знаешь, она же револьвер взяла у меня», — услышав слова Лайоша, сказала она, и под увядшим ее подбородком вздрогнули жирные складки. «Но как ты могла, мамочка?» — развел руками хозяин. «Она сказала, в доме замка нет, страшно ночью». — «Надо сейчас же забрать у нее револьвер. Вы правильно сделали, что нас известили, — повернулся он к Лайошу. — Где моя шляпа, мамочка?» — «Я тебя не пущу туда, Мики, ты только зря разволнуешься… И она опять будет денег просить. Лучше уж я откажусь от кино». — «Верно, лучше тебе поехать, — успокоился меховщик. — Иди одевайся, а мы с этим молодым человеком пока выведем автомобиль». Когда мачеха в длинном элегантном манто вышла на улицу, Лайош со сторожем в самом деле уже вытолкали автомобиль из гаража. «Садитесь назад», — сказала Лайошу дама и, опустив стекло, подставила мужу лоб. «Смотри, осторожней», — крикнул им вслед седовласый, похожий на помещика из Абафалвы меховщик.

Дама вела машину медленно, но уверенно. Перед глазами Лайоша (который, поджав ягодицы, сидел бочком, стараясь занять поменьше места на бархатном сиденье) мелькали автомобили с блестящими радиаторами, господа в начищенных ярких ботинках, суровые полицейские на перекрестках и в бешеной гонке передающие друг другу эстафету искрящегося света уличные фонари. В дунайской воде под Цепным мостом, словно брошенные туда медленно растворяющиеся жемчужные ожерелья, отражались цепочки огней на набережной, перемешанные со звездами, фарами мчащихся автомобилей и красными фонарями на баржах. Когда машина, фырча, стала взбираться в гору, даже мотор изменил голос, заревел: «Помощь близко!» И сердце Лайоша забилось с ним в такт, устремляясь сквозь ветер и сырую тьму к его барыне, лежащей ничком на кровати и сжимающей в руке пистолет. «Здесь, что ли?» — спросила дама, тормозя перед темной коробкой на улице Альпар. Лайош принялся дергать двери, пытаясь выйти из автомобиля; наконец дама подошла и освободила его. На крыльце появилась Тери с высоко поднятой лампой. Барынина мачеха как-никак держала в своих руках меховое заведение, где Тери мечтала вертеться перед богатыми покупателями, распахнув на талии манто из котика или соболя, и теперь, когда важная эта персона лично явилась к ним, Тери стала такой ласковой и предупредительной, какой ее Лайош еще не видывал. «Ах, барыня, не извольте споткнуться, у нас даже тока еще нет, здесь просто ужас какой беспорядок!» — «Ну, что тут у вас, Тери?» — спросила мачеха, остановившись в передней в свете лампы. Тери просияла от счастья: господи, уже ее имя знают! «Барыня были на Звездной горе и с тех пор плачут все время, — защебетала она, думая больше о том, как смотрится ее улыбка, чем о барыниных несчастьях. — Только недавно чего-то затихли». — «Где она?» Тери двинулась с лампой в кухню, толкнула дверь в комнату для прислуги и, словно страж над гробницей в какой-нибудь драме, встала со светом в сторонку. В комнате на кровати в странной позе, навалившись грудью на сжатый кулак, лежала барыня. Голова ее закрыта была одеялом. Картина напоминала фотографию жертвы в газете, в разделе судебной хроники. Мачеха, перепуганная, видимо, этим сходством, бросилась к барыне и выдернула кулак у нее из-под сердца.

Барыня застонала, заворочалась под светом лампы и села в постели. «Оставьте меня…» Она озиралась по сторонам, словно невовремя разбуженный, готовый раскапризничаться ребенок. «Где револьвер? — крикнула мачеха. — Так переполошить человека! Кошмар какой-то!» Хозяйка спустила ноги на пол. Узнав наконец мачеху, она обрела тон, которым всегда с ней разговаривала. «Что такое с тобой? Чего ты так раскричалась?» — «Я за револьвером. Отец не позволил оставлять у тебя оружие на ночь». И мачеха принялась брезгливо шарить рукой под подушкой. «Ну и пожалуйста, забирай, раз вы такие пугливые! — сказала барыня, всем своим видом выражая презрительное спокойствие. — Тери, принесите мой серебряный ридикюль, он в шкафу в комнате». Серебряный ридикюль быстро нашелся, в нем, между кошельком и платочком, лежал крошечный пистолет. «Пожалуйста. Как видишь, я им не пользовалась». Она протянула мачехе сумочку, чтобы та сама взяла пистолет. Мачеха, погружая пальцы в сумочку, огляделась вокруг. «Господи, и ты здесь живешь?» — «Хотела я снять номер в „Геллерте“, — с бледной улыбкой ответила барыня, — да знаешь, дома все как-то уютней». Мачеха посмотрела на часы. «Кино уже кончилось», — сказала она Тери на крыльце. «Ах, барыня, вы легко это восполните», — расточала Тери провисшим угрюмым облакам глазированную улыбку манекенщицы. «Ужас, что вытворяют», — заметила мачеха, заводя машину. «А ведь взрослые люди как будто», — Тери всем своим тоном старалась показать, что она полностью на стороне мачехи. Когда она вернулась в дом, барыня была уже на кухне и жаловалась Лайошу: «Нет, вы подобное видели? Муж обо мне слышать не хочет, а им только бы свой пистолет получить. Чтобы, если я что-то сделаю, так, не дай бог, не их пистолетом!» Тери сдвигала кресла, составляя себе постель. «Слава богу, барыня, вы уже сердитесь, — заметила она мудро. — А то бедный Лайош совсем было испугался, что вы хотите нас покинуть». «Ну, я еще с ума не сошла, чтоб покончить с собой, — улыбнулась барыня. — Так легко от меня не избавитесь. Осталось что-нибудь поесть, Терике?» — «Котлеты, только остывшие». — «Ничего, я такая голодная, сил нет». И, забравшись обратно в постель, она молча жевала котлеты, пока не заснула.

Утром барыня больше не плакала и не стонала. После ночной бури в душе у нее было тихо и пасмурно — солнце не выглянуло еще, но дождь вылился весь, и она, словно вымокшая былинка, грустно покачивалась, ожидая, как повернется дальше погода. То отчаявшееся существо, которое вчера, вырываясь в ней из тисков стыда, взывало к миру о помощи, добилось своего. Разве перепуганная прислуга не вытащила на ночь глядя мачеху из дому и разве та не отняла у нее пистолет, который, хоть и попал сюда как средство защиты на случай опасности, однако здесь благодаря ее горестным воплям быстро преобразился в символ крайнего отчаяния. Покорно стоя в своем свитере среди визга и скрежета, окружающего циклевщика, и пользуясь его отдыхом, чтоб расспросить, хороший ли доход дает такое адское занятие, она почти явственно чувствовала, как треугольник Буда — Пешт — Звездная гора, все родственные и дружественные дома и семьи незримо превращаются в добровольное общество по спасению ее жизни, причем роль Лайоша и Тери в этом треугольнике играет вся населяющая его человеческая фауна. Жалостные ее вопли, слыша которые, даже слуги встревожились, наверняка разнеслись по телефонным проводам и в частных разговорах бог знает куда, и пусть сейчас она спокойнейшим образом беседует с паркетчиком, сгоняющим с дубовых пластин кудрявую пыльную стружку, — в сознании по меньшей мере дюжины людей она все еще в рыданиях бьется на кровати, сжимая пистолет в прижатом к сердцу кулаке. «Сорок пенге в неделю — не так уж и плохо, — сказала она пригвожденному к полу существу. — Но как вы терпите этот шум?» — «А, к своему-то шуму я привык. Зато дома, коли дочка ногти примется подпиливать, я ору…» Хозяйка подумала о поднятом ею шуме. Подумала с некоторым смущением, что так разоблачила себя, но в то же время и с надеждой, словно ребенок, который с облегчением прекращает рев, как только его спросят наконец, в чем дело и кто его обидел. «А я уж решила, вы так и не придете лестницу нам делать, мастер», — перешла она к бледному, с зачесанными назад волосами столяру, который в галерее сердечных симпатий Тери сменил водопроводчика-футболиста. До нынешнего дня момент, когда груженная дубовыми ступенями и перилами повозка остановится перед домом, казался чем-то далеким, как мыс Доброй Надежды; теперь же барыня ощутила чуть ли не разочарование, что мир в ответ на ее стоны прислал лишь этого пропахшего лаком мастерового. Ее ожидание передалось и слугам. Лайош рассеянно тыкал лопатой землю, словно назревающие события не позволяли ему сосредоточиться на работе, и даже Тери, исчерпав небрежные ответы столяра, то и дело поглядывала на дорогу. «Вот увидите, Лайош, — сказала она. — К вечеру у нас будут гости».

Надо ли удивляться, что вечером, во время ужина, когда раздался стук в кухонное окно, никто из них не вспомнил про Даниеля, не побледнел от страха. Напротив, барыня сильно покраснела и, перегнувшись через стол, обеими ладонями и носом приникла к стеклу, чтоб рассмотреть стучавшего. «Не бойтесь, не грабители». — «Ах, это вы, Эден?» — вскрикнула барыня, начав фразу разочарованно, но кончив на радостной ноте. Пусть инженер — это еще не муж, но он был посланцем все того же общества, которое, пускай неощутимо, а все же принимало меры к спасению дома на улице Альпар. Лайош открыл бородатому и уступил ему свою табуретку. «Нет-нет, продолжайте ужинать, братец, — сказал бородатый и прислонился к мойке. — Я вижу, вы тут живете совсем не так уж плохо. Эта лампа и три ложки в чугунке напоминают мне мое детство. Знаете, куда разумней было бы жить вот так». «Я вижу, вы тоже начали нести чепуху, как мой муженек, — рассмеялась хозяйка. — Я, конечно, охотно ем из чугунка и сплю на кровати для прислуги. Но только если выбора нет. А если человек имеет возможность жить хорошо и его все-таки тянет вот к такому, то он знаете кто? Трус. У него просто не хватает смелости быть тем, кем он рожден быть». — «Вы, Эмма, просто философом стали, пока строите этот дом. Пошлем вас к Муссолини, он теперь хочет подкрепить теорией свою практику… Слышал я, в семье Хорватов идет серьезная борьба по принципиальным вопросам». — «Да? От кого же вы это слышали?» — «Дурные вести быстро расходятся». «Вот как? Ну что ж, — решительно заявила барыня, — я пришла к выводу, что пора нам с мужем разводиться. Все лучше, чем терпеть, чтоб от его капризов зависела судьба моих детей». Лайош вспомнил, что накануне вечером барыня жаловалась: «Муж обо мне слышать не хочет». А теперь — она собралась разводиться? Лайош догадывался, что здесь идет азартная игра меж гордостью и жаждой власти, и искренне дивился барыниной смелости. Правильно, пускай барин у себя на Звездной горе не считает, что они, израсходовав боеприпасы, готовы капитулировать. «Рад, что вы настроены по-боевому, — сказал инженер, — это признак здоровья. Я вижу, у вас еще осталась чечевица, не угостите ли и меня? Или вы бы еще поели?» — обернулся он к слугам. Естественно, те уже наелись доотвала; да они и не могли есть с той минуты, как инженер встал столбом у них за спиной. Тери загремела посудой, ища для него тарелку с ложкой, Лайош же совсем покинул свою табуретку. «Поистине неисчерпаемо ваше, женщины, могущество, — говорил инженер, обирая с бороды прилипшую чечевицу. — Восставший против вас рано или поздно сдается на милость победителя. Я, например, могу понять Исайю, который отдал все свое имущество за чечевичную похлебку. Богатство мужчин обладает такой зыбкой ценностью, а ваша похлебка — вещь земная, осязаемая». «Только мужья, к сожалению, не так сентиментальны, как холостяки», — смеялась, торжествуя, барыня. Глаза ее поголубели от этой милой женскому слуху темы, руки, красивые, с длинными пальцами и овальными ногтями, мелькали над столом, пока она говорила.