Она шла по главной улице ровно столько, сколько было необходимо. При первой же возможности сворачивала в тихие задние улочки, где приветствия звучали реже и ей не нужно было идти, вперив глаза в землю. Миновав последние дома, она испытывала почти облегчение. Над набирающими силу зеленями лиловело старое кладбище, голые акации которого все еще хранили краски зимы. Издали видна была часовня с покривившимися стенами, сквозь поломанную решетку ворот сиял чудесный мраморный памятник нотариусовой Юлишке.

Обыкновенно она ходила через старое кладбище, шла под старыми акациями, ступала среди могил, заросших желтыми и голубыми лилиями, которые упорно путались под ногами, мешали идти — казались тенетами, раскинутыми на болоте смерти. На минуту задерживалась у холодной гробницы Ковачей, где покоился и ее муж, а потом пускалась напрямик через заросли, отделявшие старое кладбище от нового. Лишь узенькая тропка вела через эти заросли; ветки сирени и колючий боярышник лезли в глаза тому, кто избирал этот путь. Юбка Жофи поминутно за что-нибудь цеплялась, и когда она преодолевала кустарник, ее подол был весь в репейнике; однако для Жофи самая трудность этого пути была неким ритуалом, который как бы подстегивал ее, предварял вступление на кладбище, и, когда перед нею вырастала наконец могилка со свежей пеларгонией, новеньким желтым крестом и волнующейся зеленой травой, она выходила из кустарника, как из чистилища, возбужденная и очистившаяся, и достаточно было произнести про себя несколько печальных слов, как слезы начинали литься сами собой.

Она очень похудела после смерти ребенка, за бледностью лица пылал сухой огонь; только чернота, только бледность и огонь — вот какой стала эта женщина. Говорила она теперь всегда с хрипотцой, и казалось, чтоб заговорить, голосу ее надобно пробиться сквозь густой туман, преодолеть огромную тучу, прежде чем достигнет он ее губ. Люди перешептывались у нее за спиной: «Если и дальше так пойдет, недолго она протянет». А вечерами, сидя на скамейках перед домом и глядя на мерцающие звезды, опять вспоминали про нее, повторяя: «Если так пойдет дальше, Жофи Куратор долго не протянет». И тупыми носами, поросшими волосом, глубже вдыхали воздух, насыщенный запахом жасмина, с мыслью о том, что их весны тоже сочтены. «Нужно что-то придумать с этой Жофи, — все чаще говорили люди и Жофиной крестной, — не годится, чтоб такая молодая женщина попросту увяла на глазах у всех. Хуже нет, когда молодые начинают вот так задумываться. Молодые-то, если горю поддадутся, и горюют сильнее». Все это говорилось, конечно, просто так, из желания заполнить пустую минутку созерцанием собственной сердечной доброты. У кого ж могло найтись время всерьез задуматься о Жофи в самый разгар полевых работ! Но родственники, а особенно Лиди Хорват, и сами частенько заговаривали про это, собравшись вечерком у Кураторов и обсудив сперва, какая курица сколько яиц снесла да какие пикейные одеяла заказала себе Илуш — молодая супруга нотариуса.

Состояние Жофи стало неизменной темой семейных пересудов. На пасху приехала Илуш с маленьким и громче всех доказывала, что так оставлять это нельзя, иначе быть беде. Надо вернуть Жофи интерес к жизни — Илуш знает, например, одного вдовца, ему еще и сорока нет; жена его умерла осенью от испанки, осталась дочка семи-восьми лет, и ей нужна мать; а у него, между прочим, свой ресторанчик имеется.

— Но Жофи об этом и не заикайся, а не то она задаст тебе перцу! — пугалась мать, которая хотя и не понимала, но все-таки уважала твердость старшей дочери и боялась только, как бы бедняжка Жофи не нажила себе этим врагов.

Куратор тоже призадумался, подливая себе в стаканчик вина из кувшина; утерев усы, он покачал головой:

— Силком тут нельзя. Хотя что же, оно бы и к лучшему. Пока было у нее дитя, я не настаивал; ведь Жофи у нас кремень, бог весть, сумеет ли с кем-то свыкнуться, еще и в виноватых окажешься. Но сейчас я тоже скажу — может, и выйдет что. Хотя принуждать к такому никак невозможно. Ведь только-только еще мальчика схоронили.

Однако Илуш была сейчас особенно расположена к Жофи; у нее самой все сложилось так хорошо, она была теперь «сударыня», «ваша милость» — словом, она с охотой помогла бы несчастной сестре. Может, и Жофи легче было бы зажить рядом с ней, Илуш, в другом селе, и воспоминания не так ее терзали бы, да и кладбище нельзя уж было бы каждый день посещать. Куда это годится, чтобы молодая женщина не выходила с кладбища! Ведь это мания в самом деле! Слово «мания» Илуш подхватила у мужа, который употреблял его по всякому поводу. Однако старый Куратор важно качал головой: «Рано еще, как-нибудь потом, сейчас только разбередишь ее».

Сговорились на том, что надо постепенно подготовить Жофи к этой мысли. Илуш тотчас вызвалась поговорить с нею по душам. В «Новых временах», которые муж выписывал для нее, она читала нечто похожее — какую-то сценку, где одна сестра говорит с другой по душам. Уже и красивые фразы оттуда были у нее наготове. Однако мать испуганно воспротивилась. Нет, тогда уж лучше она сама. Старуха так боялась, что Жофи выкинет что-нибудь ужасное и сестры рассорятся навсегда, что предпочла взять все на себя. Она-то лучше знала, какого мнения Жофи об Илуш.

Да только она и вправду не была рождена дипломатом! Где уж было ей подготавливать Жофи — особенно Жофи. Но все же, перемыв посуду, она пустилась в путь через село; старуха влачила свои шуршащие, шелестящие юбки, подымая дорожную пыль, и на сердце у нее лежал тяжкий камень; она так заговорилась про себя по дороге, представляя, что скажет дочери и как поведет разговор, что даже не заметила нескольких приподнятых в знак приветствия родственных шляп. Что ж, Жофи, детка, тебе бы лучше всего сейчас уехать на время из этого дома. Уж я и сама поехала бы с тобой в Пешт, в целебные купальни, или как там их зовут. Да, но как от купален перейти к трактирщику? Жофи, может, и не захочет вовсе на эти купальни ехать! Нет, тут надо заходить похитрее. Может быть, так: и на что она сдалась, эта крестьянская жизнь! Вот погляжу я на лавочника нашего, на Унгвара-соседа: ведь день-деньской прохлаждается. Или хоть трактирщика взять. Была б я сейчас девушка, только за трактирщика пошла бы. Да, так-то легко сказать, а вот как посмотрит на тебя Жофи своими холодными серыми глазами… Еще и брякнет: вовремя же вы надумали девушкой стать, маменька… Но про беду, что с трактирщиком этим приключилась, можно же рассказать?! Остался вдовцом, испанка в два дня жену его унесла. И ведь вот беда — с девчоночкой-дочкой один остался, а мужчина в этих делах совсем беспомощный человек. И старуха опять придумывала, как начнет: «Слышишь, Жофи, кругом, куда ни глянь, везде беда. Вот Илуш рассказывала: есть у них в деревне трактирщик один, жена умерла, в два дня скрутило. Бедный тот трактирщик сейчас все на кладбище пропадает, люди уж бояться за него стали, так он по жене убивается. А что ж тогда с дочкой его будет? Илуш и так уже то бельишко ее починит, то еще что — мужчина ведь, что он может? Девочка, говорят, разумница, и красивая и послушная, но, конечно, без матери растет…» Да, такой рассказ кого хочешь разжалобит! Но мать чувствовала на себе суровые глаза Жофи: «Это хорошо, что вы чужую сироту так жалеть можете… что ж, она хоть жива». Злая, черствая душа у Жофи! И мать, пока дошла, поняла, что все ее уловки будут раскрыты; у нее даже легче стало на душе, когда она узнала, что Жофи нет дома: уже смеркалось, а она все еще была там, на кладбище.

К этому времени Мари обыкновенно сидела в комнатушке Кизелы. Дома только посуду вымоет — и поминай как звали. Мать вообще была недовольна ею в последние дни. Ей ничего нельзя было поручить: станет картофельные лепешки делать, забудет сметану положить, пошлешь курицу на паприкаш зарезать — того и гляди, наседку поймает. Руки стали точно дырявые: возьмется за кувшин, да тут же и упустит, только осколки летят. А после обеда ее и след простыл. Ну хорошо, ночует она у Жофи, мать не против, хотя, конечно, из-за этого на нее и утренняя дойка ложится, но что делать здесь девке после обеда, когда Жофи обычно еще на кладбище? «Куда ты?» — «К тетке Мозеш зайду, она сулилась мне жилетку вышить». А потом выясняется: у Кизелы сидит, шепчутся все. Кизела что-то уж больно умильно на Мари глядит, только что не облизывается. И чем она привадила девку? Сегодня, право, надо попенять ей. Но не такой она человек, Юли Куратор, чтобы вот так взять да и попрекнуть — особенно если это Кизела, «сударыня». Напротив, когда Кизела, услышав ее шаркающие шаги, отодвинула занавеску на своей двери и выглянула поверх очков, Кураторша тотчас заулыбалась; старческие морщины поторопились окружить улыбающийся рот: она очень следила за тем, чтобы не погрешить против приличий.