Весь путь до Пешта он проделал за три дня — даже быстрее, чем рассчитывал, хотя башмаки его скользили на раскисших дорогах, а из мокрых стогов, куда он закапывался ночью на короткий отдых, его несколько раз выгоняли собаки. Но в солдатах привык Лайош подолгу шагать без отдыха и теперь, без выкладки, и не замечал, как уходят назад километры. В первое утро, когда он отправился в путь, его нес как на крыльях переполнявший сердце восторг; дорога, бегущая через лужи, отражающие синее небо, меж деревьев, брызжущих яркой капелью, словно бы уводила его вверх по склону сияющей сказочной горы, и вокруг какие-то бестелесные голоса звенели и пели: сегодня встает твое солнце, Лайош Ковач, покажи всему миру, каков ты есть. Лайош не думал уже ни про перехваченное письмо, ни про то, что ждет его в Матяшфёльде: путь его вел в весну, и свобода была ему и едой, и питьем. Однако радостный этот подъем временами сменялся (пока Лайош шагал все по одной и той же плоской равнине) сумрачными низинами, где легенда о пропавшем письме вдруг теряла свою убедительность и предприятие матяшфёльдского друга казалось призрачным, нереальным, будто облака испарений, плавающие вечерами над зарослями прошлогодней травы. Что с ним станет, если он не получит работы? Хлеб скоро кончится, а домой ему теперь возвращаться заказано. В такие минуты кто-то внутри детским, неуверенным голосом повторял адрес сестры: «Холм роз [12] , улица Агнеш. Служит у профессора». Лайош сердито отмахивался: под забором помирать будет, а Маришке не доставит хлопот.

Уже на подходе к Буде пристал к нему один мужичонка из Шомоди. Скоро выяснилось, что тот еще несчастней, чем Лайош: урожай прошлым летом выдался слабый, на поденщину видов никаких, вот и подался он в столицу, чтобы хоть самому не подъедать то, чего и детям-то мало. Припасы у него кончились еще возле Фехервара, и он не знал, как и благодарить Лайоша за его сухари. Лайош не удержался и похвастался бедолаге, как ему везет в жизни. Рассказал, что сам он сирота, но от матери остался ему небольшой виноградник, да еще тетке, крестной его, не дал бог детей, так что после нее хозяйство тоже к нему перейдет; старшая же сестра его служит в Пеште экономкой, да он с нею в ссоре. Самого же его позвал к себе друг, строитель, обещал, что работу даст. Мужичонка глядел на Лайоша с завистью; они уже входили в город со стороны Келенфёльда [13] , по широкой улице, полной трамвайных звонков. «Где же ваш друг живет? — спросил мужичонка у Лайоша. — Пойду и я к нему, вдруг ему люди нужны». «В Ваце» [14] , — ответил Лайош; после он и сам удивлялся, что его заставило, не задумавшись ни на минуту, так ловко соврать спутнику.

Шомодьский мужичонка взял судьбу их обоих в свои руки; сдергивая шапку перед прохожими, из тех, что казались подобрее, он подобострастно, по-холопски, говорил: «Не извольте сердиться, господин хороший, за беспокойство…» Но обращался он к людям так робко и нерешительно, что спрошенный часто не замечал его и проходил мимо. Другие, думая, что он просит милостыню, нарочно прибавляли шагу. Немало времени прошло, пока он сумел объяснить, что всего-то хочет узнать дорогу на Вац. Обрадовавшись, что у него ничего не просят, один прохожий подробно растолковал, куда и как надо идти. К вечеру они пересекли город и брели уже через Уйпешт [15] . У мужичонки словно прибавилось сил: он готов был шагать всю ночь, чтобы к рассвету прибыть в Вац. А Лайош ломал голову, не зная, как ему избавиться от попутчика: до Ваца надо было что-то придумать. Он стал жаловаться, что устал, натер ногу и теперь до утра не сможет идти дальше. На шоссе им попался небольшой мост; под него они и забились. Спать там можно было лишь сидя: взбухший ручей оставил под настилом лишь узенькую полоску сухой земли. Мужичонка завел было разговор. В войну он служил в сорок четвертом полку. «Вот что мы, фронтовики, в награду получили», — сказал он. Лайош притворился, будто засыпает, тогда и мужичонка угомонился и вскоре задремал, навалившись на Лайоша.

Сидел Лайош, слушал, как тот храпит у него на плече, и думал, как теперь быть. Насчет Ваца, он, ясное дело, соврал, потому что боялся: приведет еще одного голодного к господину строителю, так тот и его самого прогонит. Но уж коли соврал, не ждать же, пока это откроется. Он попробовал потихоньку высвободить плечо: может, лишившись опоры, выпрямится мужичонка во сне. Но тот все клонился и клонился к Лайошу, а выпрямляться не думал. Лайош уже почти лежал на земле, опираясь на локоть; мужичонка был тяжел, будто покойник. Так прошло четверть часа, Лайош, злой и испуганный, не знал, что и делать. И тогда, неожиданно для самого себя, он оттолкнул спящего и стремглав бросился бежать. Выскакивая из-под моста, он так ударился головой о балку, что в глазах потемнело и в ушах пошел звон. Лайош не соображал, куда бежит, и не помнил, проснулся ли мужичонка и кричал ли что-нибудь ему вслед; он только чувствовал, как ноги словно бы сами несут его куда-то да сухая трава бьет по коленям. Лайош выбежал на поросший кустами и камышом берег и, угодив по щиколотку в лужу, пришел наконец в себя. Присев под сухой куст, он прислушался: вокруг было тихо, лишь лаяли где-то собаки. Металлическим блеском отсвечивала под луной широкая лента — Дунай; с другой стороны горело в небе желтое зарево — Пешт. Туда и двинулся Лайош, напрямик, через холмы и поля, стараясь подальше убраться от своего попутчика. Сам виноват, чего привязался — заглушал он в себе нечто вроде укоров совести при мысли о незадачливом мужичонке.

В Матяшфёльде Лайош оказался на следующий день, пополудни. Суму с остатками сухарей он спрятал у подножия столба с названием села — чтоб над ним не смеялись из-за нее. С господином строителем он встретился прямо перед его домом. Тот, увидев Лайоша, растерялся от неожиданности и соврал первое, что пришло в голову, — соврал не в свою пользу. «Ты что, письмо мое не получил? — сказал он. — Видно, разминулись вы с ним. Не хотел я тебя обнадеживать, пока работы не начались…» Будь у него время немного приготовиться к встрече, может, просто отослал бы он Лайоша обратно. Мол, раз не дождался, пока позову, так и пеняй на себя. Теперь надо было как-то выходить из положения. «Жди меня вон там, на углу, — махнул он. — Тесть не любит, когда я случайных людей нанимаю». И, повернувшись, скрылся в калитке за проволочной изгородью. Ретируясь, как было сказано, за угол, Лайош успел заметить огромный красный нос, торчащий меж клетчатым шарфом и бараньей шапкой, и услышал сердитый невнятный крик, на который господин строитель ответил небрежно: «А, это так, попрошайка». Лайошу хватило и этого, чтобы сообразить: укутанный чуть не до глаз старик, сидящий за изгородью на мартовском, не согревающем его солнышке, не слишком высокого мнения ни о зяте, ни о его дружках.

Часа два Лайош топтался на углу и начал уже беспокоиться: а вдруг это красноносое пугало вообще не выпустит господина строителя из дому. Но господин строитель, видно, в душе все же был незлым человеком, он в конце концов появился и отвел Лайоша на строительство. «Вот вам помощник», — сказал он мастерам; те как раз складывали инструменты. «Помощник, — угрюмо ответил, снимая фартук, старый каменщик. — На конуру эту куда еще и помощник?» Лайош огляделся: и вправду, вся стройка была — домишко из двух комнат, еще голый, с пустыми оконными проемами под черепичной крышей. Такие строят себе, подкопив деньжат и найдя дешевого подрядчика, экономные унтер-офицеры. Ни ванной, ни комнаты для прислуги. В солдатах, попадая по воскресным дням в город, видывал Лайош совсем другие стройки. Господин строитель, однако, не желая ронять себя в глазах Лайоша, прикрикнул на каменщика: «А ну-ка, без разговоров, старый! Раз беру, стало быть, знаю зачем». «Это точно», — ответил старик, когда господин строитель был уже далеко.

Лайош испуганно смотрел на хмурых рабочих; те, не спеша уложив свой инструмент: каменщик — мастерок, столяр — ножовку и метр, ушли, не сказав ему ни слова. Начался дождь, а Лайош все так и сидел на балке, на которую вскоре должны были лечь доски пола. Он подумал, не попросить ли господина строителя, пусть поставит его куда-нибудь в другое место: здесь он и в самом деле не очень-то нужен. Но потом вспомнил про большеносого старика в бараньей шапке; и вообще, кто знает, как у них обстоит с этим их предприятием. От огорчения он даже проголодался и пошел к столбу, где оставил свою суму. Сухари от дождя размокли; Лайош в редеющей измороси уселся под табличкой с магическим словом «Матяшфёльд», которое целую зиму повторял про себя на пороге конюшни, и принялся запихивать в рот комки расползающегося под пальцами хлеба. Хлеб напомнил ему о Маришке; Лайош сначала расчувствовался, потом рассердился. И снова дал себе слово: что бы с ним ни случилось, а к сестре он за помощью не пойдет.

Мастера примирились с ним скорее, чем он надеялся после неприветливой встречи. Ночевал он в строящемся доме; подгребя под голову стружки, лежал, слушал шорох дождя, который то стихал, то припускал с новой силой. Что бы ни ожидало его рядом с угрюмым каменщиком, все же здесь он под крышей, и это его успокаивало. Вон у шомодьского мужичонки, бедного, и этого нет. Лайош не переставал дивиться себе: как это он так быстро сообразил сказать «Вац», а не «Матяшфёльд». Ведь про Вац он и знать ничего не знал, кроме названия, — по нему, так город этот мог и где-нибудь на краю света быть. Утро еще и не брезжило, когда Лайош поднялся: чего доброго, придут мастера, а он спит. Дождь унялся, и несколько звезд перед тем, как поблекнуть, успели взглянуть на себя в мокрых листьях соседского сада. Чтобы мастера увидели, какой он работящий, Лайош стал искать себе дело. Собрал в кучку стружку и щепки, снес туда же мятые лоскуты промасленной бумаги, валявшиеся меж балками пола. Стал думать, что бы сделать еще, но ни за что серьезное браться сам не решился; ничего не придумав, стал счищать засохший раствор с краев носилок. Вот и носилки были уже давно чистыми, а Лайош все возился с ними, чтобы его усердие сразу заметили. Стружками и вычищенными носилками он словно загораживался от недоброжелательства мастеров.