Эти слова ли подействовали или подрядчик в самом деле отправился добывать деньги, но через полтора часа он был уже на месте. «Вы не представляете, — отдувался он, — что мне пришлось вытерпеть. Они меня и там оговорили, заказы не велели у меня принимать. Только все равно, не могу же я своих людей без денег отправить домой. Я и сам бедный человек, я знаю, что это такое — в субботу к жене явиться и сказать, мол, нету денег». В конце концов из его длинной речи выяснилось: поставщик дал ему взаймы сто пенге, и половину жалованья получат все. Рабочие, ворча, разбрелись по стройке, но, когда над расчетной тетрадью зазвенели серебряные монеты, они друг за другом потянулись к столу, а потом, почесав в затылках и ничего умного не придумав, сели на пыльные велосипеды и укатили.

Последним «причаститься» подошел Лайош. После «венца» он тоже чувствовал себя как сонная муха, хотя не по той причине, что другие. В истории с жалованьем его больше всего заботило, Водала ли пошлют к барыне и нужен ли будет новый гонец, если Водал, как в прошлую субботу, вернется ни с чем. Когда оказалось, что гонец не нужен, он ушел в дом, подальше от остальных, и мрачно сидел там на настеленном до половины черном полу. «А вы мастеровой или поденщик?» — спросила Тери, и красный жир на бледных ее губах выглядел словно лепесток розы. Нет, никогда не простит он крестной, что не отдала она его учиться какому-нибудь ремеслу. Что ему эти полхольда виноградника? Окапывай, подвязывай всю жизнь. А выучился бы он на мастера — сейчас продал бы виноградник и завел собственное дело. Сапожную мастерскую, например, или кондитерскую — такое что-нибудь, чтоб можно было с небольшими средствами начать. Как было бы здорово, если бы он ответил Тери: хочу я лавку где-нибудь здесь открыть, торговать мороженым. Вы бы ко мне не пошли в помощницы? К ее-то коже белый бы передник с наколкой, и на щеках у нее еще красивей играл бы легкий румянец, когда подавала бы клиентам мороженое с малиновым сиропом.

Так и сидел он, погрузившись в горькие думы, на черном полу, когда в дверной проем заскочил, озираясь и спотыкаясь о балки, мальчишка, сын сапожника, к которому Лайош намедни ходил чинить отваливающиеся подошвы, и шепотом сказал, что какая-то женщина ждет Лайоша тут неподалеку, на углу возле мастерской, и больше никому об этом не велела говорить. Лайош торопливо натянул пиджак и уже по дороге попытался разгладить ладонью воротник рубашки и вытереть носки башмаков о штанины. Мальчишка бежал чуть впереди и отвечал Лайошу на бегу. Да, молодая. Белокурая ли? Точно, белокурая. Красивая ли? Вроде красивая. Поскольку Лайош, несмотря на весь свой восторг, больше ничего не мог припомнить про Тери, ему пришлось еще раз повторить те же вопросы, и мальчишка все подтвердил еще более уверенно.

Но за углом ждала его не Тери, а Маришка. И, не говоря о том, что волосы у нее были никакие не белокурые, а черные, сейчас, уводя Лайоша подальше в переулок, она совсем не выглядела ни красивой, ни молодой. Нос у нее распух и покраснел от слез, измученное лицо потеряло свежесть и привлекательность. Темные ямы глаз, подбородок в желтых тенях, провалившиеся виски, щеки в горьких морщинах, вытянувшаяся шея — все дышало какой-то безнадежной отчужденностью. Лайошу даже не нужно было вспоминать вчерашнюю тень за углом дома, под его спущенными во вселенную ногами: тень эта стояла в выплаканных глазах Маришки, зловеще шипела в тусклом ее, усталом голосе. Хозяева вернулись из-за границы и тут же дали ей расчет. Жена садовника наговорила им что-то. Лайош не спросил, что могла она им такое наговорить; он стоял перед сестрой и смотрел на нее, словно не узнавая. После лучистого облика Тери, которая должна была ждать его здесь, на этом месте, так трудно было свыкнуться с новой бедой и с льющимся из нее мраком. Лайош сейчас способен был ощутить лишь, что жестоко, бесчеловечно обманут, и в нем не шевельнулось даже сочувствие к сестре, готовность взять ее за локоть, как она взяла его тогда, в переулке за Кооперативом. Маришка, к счастью, не заметила его бесчувственности. Темные ее глаза залиты были слезами, снова выступившими из-под набрякших век, а когда она нашла силы поднять взгляд на Лайоша, перед ней стоял лишь его размытый силуэт: не равнодушный и не сострадающий — просто брат.

«Ну, что скажешь, Лайи?» И из красных пятен на веках, на крыльях носа, около рта, из мнущих лицо подавленных рыданий сложилась та странная улыбка, которую Лайош много раз видел в деревне, в домах, где плакали бабы по покойнику. «Найдешь себе другое место, Мари», — ответил он этой улыбке, сообразив наконец взять сестру за локоть. Но сам почувствовал, что утешение его — пушинка, брошенная в пропасть, до дна которой может долететь лишь камень. «У меня тоже накопится немного денег… если не сразу место получишь», — бормотал он, инстинктивно отодвигаясь дальше от края пропасти. «Да разве в том дело…» — еле слышно сказала Маришка. Но, даже в тумане своего горя, мысленно приблизившись к тому страшному, грозному, «в чем» было дело, поняла: не было никакого смысла вызывать Лайоша вместо того, кто был ей нужен, — ведь брату «о том» она все равно сказать не сможет.

Другая прямо побежала бы к мужчине: видишь, вот что устроила мне твоя жена, теперь посмотрим, как ты за меня сумеешь постоять. Маришка же даже не хотела сама рассказать Водалу о случившемся. Каждой жилкой и мышцей, каждым нервом своим она жаждала знать, как откликнется, что скажет на это Водал, но поэтому и не смела ничего ему говорить: от него самого должно исходить спасение, помощь, а в чем эта помощь, она и сама не представляла. Вот и бросилась она со своей бедой к тому, кто был для нее семьей, родней. Но неуверенная эта рука на ее локте не принесла ей облегчения. Ведь это была всего-навсего рука Лайи, которому она когда-то, сама еще девочка, стирала белье и утирала нос. Теперь и глаза ее словно поняли, что не вовремя и не к месту тут лить слезы, они вдруг высохли, и из размытого силуэта вновь появился Лайош, беспомощный и неловкий со своими руками-лопатами, и боль раненой любви вдруг превратилась в боль материнскую. Слова брата насчет денег Маришка приняла как трогательный, наивный жест, каким дети пытаются утешить взрослых в большом горе; на жест этот и ответить надо было соответственно, показав, что серьезной помощи от него не ждут, но ведь и просто сочувствие тоже дорого стоит. «Господи, какие у тебя деньги, бедненький!.. Обойдусь я без твоих денег, я тоже отложила себе кое-что, семьдесят пенге у меня на книжке. Да ведь четыре года я уже у них; другая в этом возрасте сама себе хозяйка, нелегко привыкать где-то снова: я уж не девчонка. Спасибо тебе, Лайи, что готов помочь». И теперь она взяла его за руку.

Пальцы сестры лежали у Лайоша на руке, его рука сжимала ее локоть. Но за грустным и растерянным взглядом, которым Лайош смотрел на сестру, в нем вдруг появилось раздражение и злость против того неясного и тяжкого, что все это время стояло между ними. «Не горюй, Мари, все еще будет хорошо», — поспешил он с традиционным утешением, чтобы не выскользнуло некстати другое: «Видишь, Мари, и нужно было это тебе?..» Некоторые из получивших деньги оседлали уже велосипеды и двинулись в путь, согнувшись над рулем, плохо слушавшимся сегодня их нетвердых рук. Маришка вытерла глаза и стала торопливо прощаться, чтобы никто не увидел ее здесь. «У тебя лист в волосах», — сказал Лайош, показывая на желтый листик, вестник близкого сентября, но не дотронувшись до него. Маришка сняла листик; движение ее руки даже в беде осталось тем движением, каким старательные служанки поправляют прическу, когда их просят «привести в порядок свой туалет».

Лайош, бредя обратно к стройке, старался думать о печальных вещах, но злость все больше брала верх над печалью. Коли ты девушка, так будь серьезной и блюди себя — прорвалась в душе эта злость, когда он засовывал свою половину жалованья в маленький дамский кошелек, полученный от Мари. Он редко думал целыми фразами, и эти слова теперь прозвучали в нем так отчетливо, что он оглянулся даже: уж не сказал ли он их вслух. Рабочие уехали, лишь Водал и пештский каменщик беседовали еще с подрядчиком. Лайош, сидя на ящике из-под раствора, видел, что Водал поглядывает на него, но сейчас ему не хотелось отвечать на этот взгляд. Его раздражение было теперь направлено и на Водала. «Этот тоже мог бы быть поосмотрительней, — думал он. — Сделал бы с женой ребенка, когда еще не поздно было, и забавлялся бы сейчас с ним…» Водал присел к нему на ящик и обхватил его за плечи. Лайош с привычной почтительностью подвинулся, но в голове кипели прежние мысли. «Ну что, барсук? — заговорил Водал. — В долги, что ль, влез у бакалейщика, что грустный такой сидишь? Коли плохи дела, могу выручить парой пенге, так уж и быть…» «Лучше бы ты там выручал, где надо», — угрюмо подумал Лайош, с неприязнью ощущая на плече большую дружелюбную руку. И, обратив серьезный взгляд на Водала, почувствовал, что злость его, скрываемая застенчивостью и почтительностью, выросла в жестокость рассчитанного удара. «Маришку уволили, — тихо сказал он. — Она меня только что вызывала, говорит, вернулись господа и сразу дали расчет…» Водал чуть отстранился от парня. Лицо его потемнело, по губам видно было, как испуг толчками отсасывает из них кровь. Но Водал владел собой: он не вскочил, не закричал. Что он мог сказать, что мог доверить брату своей возлюбленной? Он лишь сидел понуро, как сидел, и даже руки не снял с плеч Лайоша. Сидел, как сидит спокойный, о чем-то задумавшийся мужчина; и все же весь он был как статуя, выражающая какую-то неведомую скорбь. Злость Лайоша сникла. Он теперь ждал только, чтоб Водал убрал с него руку и он мог бы убежать в лесок и броситься лицом в траву… Лишь там, в шорохе хвои над головой, он понял, что, как бы много ни было на свете бед и несчастий, для него в этот день самым большим несчастьем стало то, что там, на углу, на его локоть легла не та рука, которую он ждал.