Вернувшись домой, я не мог себе представить, что некогда уютный городок во время войны ничуть не пострадал. Некогда бывшие казармы Карла Вильгельма, построенные еще в 1911 году, на правах хозяев теперь занимали русские войска. А стрельба на полигоне русских танков и артиллерии доносилась до Ордруфа лишь как напоминание о пережитой войне.

Словно после далекого и страшного путешествия, наполненного всевозможными приключениями, познавший смерть, любовь и предательство, я шел по своему городу, наслаждаясь красотой цветущих каштанов. Мне не верилось, что моя десятилетняя одиссея в России закончилась, и радость спокойной и тихой жизни навсегда поселятся под крышей родительского дома.

Как и в минуты предчувствия атаки, как в минуты награждения меня фюрером и во время русской бомбардировки, мое сердце билось в предчувствии встречи с матерью и до боли дорогим отчим домом. С каждым шагом, приближающим меня к дому, сердце отбивало ритм полковых барабанов.

Я проходил по тем мощеным улицам, которые напоминали мне, как мы безусыми юнцами гордо вышагивали в форме гитлерюгенд и совсем не понимали тех последствий, которые несет на себе безмерная и эгоистичная любовь к своему Отечеству, взращенная на ненависти к другим расам.

Раз от разу к горлу подкатывал комок, и слезы счастья скатывались по моему лицу. Я останавливался, чтобы вытереть их да взглянуть на улицы своего детства. Так шаг за шагом и впереди, сквозь свежую листву, я увидел знакомый поворот с ласковым названием улицы «Поющих синиц».

Отчий дом, как и в те далекие годы был полностью скрыт зарослями дикого винограда, и только окна просматривались блеском своего стекла среди свежей майской листвы. Поставив на землю свою котомку с нехитрым скарбом пленного, я присел на крыльцо отчего дома и, подперев голову руками, горько-горько заплакал. В те минуты я абсолютно не стеснялся своих слез, которые стекали по моим щекам. До самой глубины души мне было необычайно тяжело, что пришлось пережить этот кошмар и, выйдя из ада, остаться в живых. Мне было горько, что многие из моих друзей так и остались лежать на полях великой России, покрываясь зелеными мхом забвения. Мне было горько за то, что мы простые граждане Германии вовремя не распознали истинное лицо фашизма и за это поплатились миллионами своих соотечественников.

В самую минуту моего душевного страдания до моего слуха долетел веселый детский смех, доносившийся из двора дома Габриелы. Я тихо прошел в старый отцовский сарай и через щель в его стене взглянул на зеленеющую лужайку возле её дома.

По ней, гоняясь за вислоухим псом, бегал мальчишка лет шести, одетый в традиционные кожаные шорты. Он, то догонял, то убегал от рыжего спаниеля, при этом весело и счастливо смеялся и радовался.

Еще больше на моей душе стали «скрести кошки». Я, вспомнив Марию, вспомнив своего сына, вдруг испытал такой шок, что не удержался на ногах и упал на пыльный пол сарая. Всё, словно в калейдоскопе закрутилось вокруг меня и я в отчаянии, обхватив свою голову руками, стал кататься по полу. Я никогда раньше не испытывал такой душевной боли, которая сжала мое сердце. Чувство радости и счастья благополучного возвращения домой сменилось для меня невиданными страданиями. В груди, словно жег нестерпимый огонь, и я, лежа на полу, выл, выл от этого жгущего душу огня и бился в страшных конвульсиях и припадках.

В одно мгновение перед моими глазами пролетели почти десять лет. Лица погибших друзей сменялись лицами убитых мной русских. Они, тронутые тлением, как-то неестественно хохотали мне в лицо и своими костлявыми руками старались задушить меня. Перед моими глазами всплывали горы замерзших трупов коричневого и синего цвета. Их околевшие от мороза руки тоже тянулись ко мне, стараясь затянуть меня в свою преисподнюю.

Что тогда произошло со мной, я не помнил. Очнулся я только в своей комнате и первое, что я увидел, это было постаревшее лицо моей матери. Я лежал на спине с широко открытыми глазами и ощущал всем своим телом, всем своим существом, что эта проклятая война никак не хочет покидать меня. Голова кружилась, и в этой страшной круговерти на меня вновь и вновь пикировали русские бомбардировщики, медленно отделяющие от своих тел огромные бомбы. Я видел и слышал, как она, пронзительно воя своими стабилизаторами, летит точно на меня, стараясь всей своей массой загнать меня в русскую землю. Уже на подлете ко мне бомба превращалась в лицо русского разведчика, который отрывал куски мяса от глотки Мартина и с окровавленным лицом улыбался мне, пожирая его. Густая кровь стекала с его открытого рта, и он смеялся, смеялся и смеялся мне в лицо своей окровавленной улыбкой.

Сколько продолжалось мое противоборство с этой душевной болью, я тогда не знал, но когда все это закончилось, я наконец-то открыл глаза.

Седая испуганная мать стояла с Габриелой рядом с моей кроватью и смотрела на меня глазами полными слез и нечеловеческого страха. Её белые волосы торчали из-под платка, который я подарил ей тогда, когда был дома в отпуске. Я тогда не знал, что это было, но после подобного нервного шока мое тело и мое больное сознание, как бы заново родились. Окончательно придя в себя, я полной грудью вдохнул воздух родного дома и впервые сказал:

— Здравствуй, мама, я все же вернулся с этой проклятой войны!

От этих слов, сказанных мной, она заплакала и, присев рядом с кроватью, стала целовать меня в лоб и щеки. Я же лежал неподвижно и смотрел, смотрел в потолок, стараясь его белизной забелить свою воспаленную память. Мне больше не хотелось возвращаться в прошлое время, и я старался всеми силами вычеркнуть его из своего воспаленного сознания.

— Здравствуй, Крис, — сказала мне Габриэла, видя, что я перевел на неё свой взгляд, — С возвращением тебя, мой любимый!

— Что это со мной было? — спросил я, окончательно оклемавшись.

— Это, сынок, был нервный шок. Ты целую неделю пробыл без сознания.

— Мама, мама, я очень хочу теплого молока! — сказал я, вспоминая, как Мария угощала меня им в минуты моей физической слабости.

Мать мгновенно ушла за молоком, а Габи, подвинув ко мне стул, присела рядом. Она держала меня за руку и гладила её, как бы успокаивая.

— Я, Крис, все же дождалась тебя. Теперь мы будем вместе с тобой, — сказала она, прижимаясь от счастья ко мне своей нежной женской щекой.