Если бы он в ту минуту знал, что в его жилах течет не славянская кровь! Если бы он хоть на мгновение мог представить, что его отец бывший фашист, он, наверное, умер бы от позора, как умер бы и я.

— Нет, майор, это не провокация. Вот смотри, — сказал я и, сняв с себя одежду, показал ему старый шрам от рваной раны на груди, — меня от смерти спас твой дед и твоя мать. А чтобы окончательно рассеять твои сомнения, то сейчас на твоей груди висит золотой ангелочек с крылышками.

После этих слов майора, словно затрясло и он, задыхаясь, расстегнул свой китель, сняв офицерский галстук. Его руки странно дергались, будь-то в припадке эпилепсии, словно после контузии. Он достал пачку сигарет и старался пробовать вытащить хоть одну. Но его руки настолько сильно сдавили эту пачку, что все сигареты в ней переломились пополам. Он с волнением вытаскивал эти обломки и, взглянув на них, нервно укладывал обратно в карман.

— Я могу закурить? — спросил он, вытаскивая очередной обломок.

— Закури, Матвей. Ты выпить не хочешь? — спросил я, видя, что майору необходимо успокоиться.

— Я, я, я не возражаю. Мне, пожалуй, пожалуй, надо выпить, а то я что-то ничего не понимаю!

Я достал из бара бутылку «Вайнбранта» и, налив рюмки, подал ему одну из них.

— Я хочу выпить за твою мать, пусть земля ей будет пухом. Она была очень хорошей женщиной и я, так же как и ты скорблю по ней, — сказал я и по-русски залпом осушил эту рюмку.

А потом я рассказал ему, как произошло наше знакомство.

— Однажды в марте 43 года нас послали в тыл к большевикам. Нам предстояло взорвать воинский эшелон с боеприпасами. Из всей разведгруппы я один остался в живых. Но тогда я был тяжело ранен и твой дед вместе с твоей матерью приволокли меня на хутор. Полгода я умирал, но благодаря лечебным травам твой дед Матвей выходил меня. Я могу доказать тебе, что я действительно знал их. У тебя, гер майор, есть еще «Георгиевские кресты». На обратной стороне одного креста есть маленькие царапины. Это твой дед сгибал этим крестом на рыбалке крючок летом 43 года. Я тогда почти целый год прожил у вас. Поэтому эту статуэтку постарайся принять, как мой дар в знак благодарности твоей семье.

Я видел, что даже после третьей рюмки «Вайнбранта» Матвей так в себя и не пришел. Он сидел в кресле, хлопая глазами, и пустым задумчивым взглядом смотрел на статуэтку Марии. Где была тогда его душа, мне было, увы, неведомо! Возможно, он в эту минуту осмысливал сказанное мной, а возможно, что через фарфоровый образ Марии спрашивал дух своей матери, как ему дальше жить!?

Я подал ему свой семейный альбом, где в маленьких, пожелтевших от времени карточках отражалась вся моя прожитая жизнь. В глазах Матвея блеснула искра, и он с интересом открыл первую тяжелую картонную страницу. Еще молодая, но давно ушедшая мать, улыбалась с картинки, держа меня на своих руках. Каждый лист олицетворял прожитый отрезок времени, располагаясь на своей странице этой жизни и этого старинного альбома.

Майор с удивлением рассматривал молодого меня, одетого в новую форму Гитлерюгенд и последнюю фотографию в форме солдата вермахта перед самой отправкой на восточный фронт. На ней я стоял и улыбался, словно отправляюсь в отпуск, а не на войну. Дальше были мои фронтовые снимки, повествующие о «победоносном» продвижении наших войск. В его глазах я видел много удивления, но не видел в них ни злости, ни ненависти. Он, как должное воспринимал этот факт, не испытывая отрицательных эмоций.

Послевоенный период имел довольно длительный пробел. Кроме нескольких фотографий матери до моего возвращения из плена ничего не было. Матвей с жадностью смотрел, смотрел в эти снимки, а я стоял рядом и, вытирая накатившую слезу, наблюдал, как он знакомится со своей родней.

Что тогда было в его душе, я не знаю, но когда он увидел снимок моего сына Питера в форме офицера народной армии ГДР, он глубоко вздохнул и захлопнул этот альбом. После чего Матвей протянул мне свой штоф и сказал по-немецки:

— Werden wir einmal wiederholen! (Повторим еще раз!)

Я вновь налил ему коньяку и мы, чокнувшись рюмками, в унисон сказали друг другу:

— Zum Wol!

Матвей, слегка успокоившись, встал с кресла и крепко меня обнял, после чего сказал:

— Огромное, Кристиан, спасибо!

Что тогда было со мной, я не знаю. Внутри меня, словно молния ударила в сердце и такая тоска охватила мою душу, что мне вдруг захотелось вновь упасть на пол и выть, выть оттого, что мой Бог дает мне такие испытания и такие душевные страдания. Теперь я точно знал, что он, мой Бог, с которым я когда-то шел в бой, с которым врывался в окопы и убивал русских солдат, этот Бог породнил меня с этим русским майором, чтобы всю оставшуюся жизнь я каялся за грехи своей молодости.

Матвей, забрав статуэтку, уехал в Эрфурт, где проходил службу. И меня вновь накрыла пелена сильнейшей душевной старческой тоски.

Через, несколько дней после отъезда Матвея в дверь моего дома кто-то позвонил. Я, опираясь на свою трость, проковылял к двери и открыл её. На пороге моего дома стоял Матвей в цивильной одежде, а рядом женщина и довольно милая белокурая девчонка лет четырнадцати.

— Guten Abend! — сказал Матвей и представил мне свое семейство.

Моя внучка покорила меня с первого взгляда. Она на удивление была похожа на ту, ради которой я в своей жизни перенес столько страданий.