Сильная тоска наваливается на Евгения Александровича, когда он думает о своих ушедших годах. Из публикаций психологов он знает, что именно в его лета наступает у человека период тревог и разочарований. Развивается этакий психозик под модным названием «внутренний дискомфорт». Тут все рушится и качается… Такой пересмотр закатываешь сам себе, что и врагу вроде бы желать неудобно. К счастью, всему есть научное оправдание. Но чертовски становится стыдно за раннюю седину: такой был размах — и какой же слабенький получается удар.

— А скажите, Валентина Алексеевна, вы довольны жизнью?

— Как вас понять?

— Вы всего достигли в жизни, о чем мечтали? И все ли складывается, как хотелось?

Валя подумала, но не так долго, как бывает, когда в первый раз и внезапно предаешь что-нибудь анализу.

— В общем-то, кое-чем довольна. Сын хорошо растет, работа приятная. Долго гонялась за ней, пока нашла. Во-от, устроилась, связи появились, могу наши рукописи без очереди проталкивать в типографии.

— Значит, все у вас очень хорошо?

— Нет, зачем же, я не говорю — все. Есть вещи, которые пока что недоступны нам.

— Например?

— Например, все никак не можем купить мебельный гарнитур, хороший, конечно, съездить самим в Прибалтику и привезти.

— Денег не хватает?

— Да и денег тоже. Но у нас есть запасной вариант.

— Срочный вклад, лотерейный билет, спортлото, артлото? — начал быстро перечислять Евгений Александрович.

— Бабушка умрет, мы по завещанию получим пять тысяч. Тогда, наверное, все будет в порядке. Но, впрочем, не знаю, может, еще что-нибудь появится.

Евгений Александрович опустил взгляд на бумаги, разложенные перед ним, пошевелил ногами, наткнулся на тяжелые лыжные ботинки.

— А скажите, Валентина Алексеевна, а бабушка у вас скоро умрет?

Валя по привычке шевельнула плечами, и вдруг, проступая через плотный умелый грим, лицо ее оживил естественный румянец.

— Какой ужас, — прошептала она, — неужели вы думаете… — и не закончила. — Я, наверное, большая дура, — стала продолжать Валентина, — я почему-то все вам говорю честно. И сейчас мне показалось: если т а к и е вещи говорить честно, то надо очень подробно, иначе все будет непонятно. Пятый год я и муж кормим бабушку с ложечки. Переворачиваем. Она уже давно двигаться не может. Это именно она каждый день напоминает нам, что после ее смерти у нас все будет лучше и по жилью, и вообще по деньгам. Она только этим и живет, чтобы наша жизнь после нее была лучше. Нет, я не могу так сразу все правильно передать. Только вы не придумывайте чего-нибудь такого…

А Евгений Александрович ничего не придумывал. Он просто думал о том, что все естественно, все закономерно. Но мысли его были тоскливы и неуютны, как зимний дождь, как весенний снегопад. Диалектика… Только одно и утешает: материя не исчезает и не появляется вновь…

В больнице, в регистратуре, женщина, к которой он обратился, Вера Ивановна, засуетилась, попросила немного обождать, куда-то быстро ушла. Она была вся в белом и напоминала снежинку, которая вдруг заискрилась: суета и смущение были для нее, словно солнечный луч.

Евгений Александрович отошел к окну и стал рассматривать бесхитростный больничный двор с грубыми беседками и навесами, топорными скамейками, и у него было ощущение, что все это строгалось, заколачивалось в грунт, скреплялось гвоздями весьма недобросовестной тупой силой. Как будто эти столяры-пекари отлиты из чистого железа, и родня их тоже, и не сидеть как будто бы им здесь…

К Евгению Александровичу подошел мужик в брезентовом плаще — не иначе где-нибудь сторожит трансформаторную будку, — расстегнутом, надетом на телогрейку. Он глухо стучал протезом, той самой деревянной ногой, которую теперь не особенно-то и встретишь. Похож протез на перевернутую, горлышком вниз, бутылку.

— Спичек не найдется? — спросил он.

— Нет, — ответил Евгений Александрович и почувствовал неловкость, что у него нет спичек.

— Ну, ладно, — сказал мужчина, пряча дюралевый портсигар. — Покурим в другой раз. Между прочим, какой вот год никак не могу привыкнуть к спичкам. Где достал коробок, там его и оставил. Когда сын у меня работал, — и незнакомец назвал очень высокую должность, — так вот, когда у меня сын работал… он мне каждый раз дарил газовые зажигалки. Всякие собирались — японские, австрийские, немецкие. Но знаете, я больше всего любил машину фирмы «Ронсон». Вот уж, вам скажу, маши-ина-а…

Было странно и нелепо слышать такие рассуждения от мужика в брезентовом плаще, надетом поверх поношенной телогрейки.

Евгению Александровичу сразу же захотелось задать ему десяток вопросов, которые вдруг, словно острия ножей, пронзили душу и причинили боль. Но он понимал: задавать их бестактно и жестоко. Сына или нет, или он в беде, иначе все выглядело бы по-другому.

А тут подошла медсестра, белая снежинка, и повела Евгения Александровича к служебному входу. Уже у самой двери он обернулся. Инвалид по-прежнему смотрел в окно. Деревянный протез напоминал бутылку, поставленную на горлышко. А еще он был покрыт лаком и блестел, как желтое стекло.