Шрифт:
— Не твое дело, — коротко ответил Саврасов.
— Давай, мам, напишем ему на работу, пусть все знают, как он ведет себя дома.
— И напишем. Там с тебя спросят.
У Саврасова мелко-мелко затрясся подбородок, и он никак не мог совладать с ним. Голова его словно заполнилась туманом. Он вдруг перестал понимать, что нужно от него этим людям, зачем они мельтешат здесь, размахивают руками… А когда увидел, как что-то с тумбочки нырнуло в руки жены, чужим голосом закричал:
— Убью!.. — и вскинул над головой свою палку.
Телефонный аппарат выскользнул из рук жены, грохнулся и развалился на несколько частей. Что-то задребезжало там, в обломках…
После этой вспышки Саврасов долго чувствовал себя плохо. Лежал, тяжело дыша, казнил себя, думал: кто ты есть такой, чтобы срываться? Нет такого права ни у кого. Они тоже несчастные… К чему тут мелочные обиды? Их бы тоже пожалеть.
Супруга не теряет надежды перестроить, переиграть судьбу, а вот зачем и для чего — сама не знает. Она совсем забыла, что суетиться надо в молодости, когда перед тобой открыт еще широкий и ясный путь. Машка уже раза три пыталась рожать — и все не получается.
Вот и Саша. Саша, Саша, друг закадычный… Хоть завтра взял бы отпуск за свой счет и поехал в твой далекий Ярославль. Тридцать лет собирались встретиться, да где тридцать — тридцать семь. Тридцать семь лет!
В обеденный перерыв работники переплетной мастерской разбрелись по углам и развернули свертки с едой; ближняя столовая была им не по карману — блюда туда завозили из ресторана. Саврасов поел быстрее всех и пошел к секретарше.
— Люда, ты не могла бы отпечатать объявление? — чувствовал себя Саврасов неловко: не умел он просить. — У меня немного, всего одна строчка: «Продается хороший шкаф». И еще номер телефона.
Людочка развернулась вместе с креслом к машинке, и десяток автоматных очередей вспорол спустившуюся обеденную тишину.
После работы Саврасов зашел в сберкассу и снял тридцать рублей: двадцать семь на телефонный аппарат, а троячок — Людочке на конфеты.
В тот же вечер раздался резкий требовательный звонок.
Саврасов провел рукой по взмокшему лбу и снял трубку.
— Да! — сказал он. — Але! Да! Але!
— Это насчет шкафа. Вы продаете шкаф?
— Одну минуточку, — попросил Саврасов.
Он положил трубку на кровать, доковылял до двери, проверил, плотно ли она закрыта.
— Слушаю вас, — сказал он, вернувшись. Сердце билось как угорелое. — Слушаю вас! — Дышать стало легче. — Вы только трубочку не кладите, сейчас все обсудим…
ЖЕЛАННЫЙ ГОСТЮШКО ДИМИТРИЙ
Когда с утра пораньше Полина Филипповна занялась кухонными делами, со стола упал нож — как будто сам спрыгнул, громко ударившись тяжелой деревянной ручкой. Полина Филипповна подняла его и некоторое время стояла в задумчивости, затем подошла к настенному календарю, взглянула и удивилась — будто теперь только узнала, что на дворе стоит ранний сентябрь.
«Пора бы приехать, — подумала Полина Филипповна, — пора бы ему приехать, пока не зарядили дожди. Вот и нож упал. Не иначе к приезду упал. Не иначе…»
И тут ей показалось, что прошумела колесами возле дома машина.
— Ну и слава богу, — сказала она и быстро вышла на крыльцо.
Но пустынна была дорога перед калиткой, а шуршал, видно, ветер, собирая у забора листья.
Нет никого!
Сына она не ждала. Занятый серьезной работой, он уже который год сидел безвылазно в своей Сибири. Зато каждую осень, в самом начале сентября, пока тверда сухая земля, приезжал на один денек товарищ сына, Дима Самохин. Приезжал на черной легковой машине, сам за рулем, руки в тонких кожаных перчатках.
Полина Филипповна кормила его чем могла, радовалась, какой он веселый и ладный, как легко носится по саду, лазит по старой лестнице на чердак, ведет себя как мальчишка, которого отпустили минут на пятнадцать погулять. И не верилось ей, что прошло уже тридцать лет.
Полине Филипповне было далеко за пятьдесят, но выглядела она моложе. Тело ее не расползлось, руки не дрожали от душевной слабости, глаза сияли добротой и спокойствием. Правда, к ночи, особенно часто в последнее время, стало напоминать о себе сердце, и тогда накатывал на Полину Филипповну неведомый ранее страх: а вдруг что случится? Тогда один конец! Нет никого в убогой развалюхе, только увертливые усатые тараканы да мыши. Но больше всего досаждали ноги — отказывались ходить, окаянные, ныли и стонали, словно обжигали их изнутри медленным огнем. Она и к врачам уже не обращалась — что толку? Так и жила от пенсии до пенсии, от праздника до праздника, когда ранним сентябрем остановится за калиткой черная машина, и выйдет из нее дорогой Димитрий, и побежит ей навстречу, размахивая руками.
Это сейчас он может за один день, пока бывает здесь, два костюма сменить и тремя рубашками похвастаться. А тридцать лет назад, когда Максим, сын Полины Филипповны, и Димитрий поступили в институт, ничего у Димы не было, кроме голодных глаз. За то и пожалела его, приезжего, Полина Филипповна, пустила жить в свой дом.
С тех пор каждый год, каждую осень, в самом начале сентября, где бы ни находился доктор наук Дима Самохин, он выкраивал денек заскочить сюда, чтобы, ахая и восторгаясь, полазать по дому, побегать по приусадебному участку. Впрочем, и от дома, и от сада мало осталось такого, что могло бы вызвать восхищение.