— Иди ты! — ахнула Старуха. — Неужто на пенсию? Ох, Спирька, Спирька…

— Дядя Спиридон уходит на пенсию и хочет продавать дом. Он желает уехать на юг, на Черное море, завести там виноградник и греть кости, — сказал племянник.

— Ну, да-а, — затрубила Старуха. — А больше он ничего не хочет? Дом же твой, его тебе отец оставил. А Спирька у тебя как квартирант. Пусть он в документ заглянет.

Племянник согласился, что это так. А дядя Спиридон этого не понимает.

— Он уже продал корову и гонит меня с сестрой Валентиной в общежитие. «У нас, — говорит, — отец был стахановский работник, нам, — говорит, — колхоз обязательно даст квартиру».

— Как бы не так! Вот адамина чертова. А ты чего молчишь? А ты чего молчишь? — говорю.

— А я чего? — ответил племянник. — Я не молчу. Но дядя Спиридон ничего слушать не желает.

Парень отодвинул тарелку, провел по губам тыльной стороной ладони.

— Тетя Поля, вы бы приехали, — жалобно попросил племянник. — Хоть бы на один день. А, тетя Поля? Мне все говорят, зови тетю Полю. Без нее ничего не получится.

— Я приеду, — согласилась Старуха. — Это же придумать надо — дом продавать. Вы там чокнулись, наверное, все… Так и скажи, на той неделе приедет тетя Поля. И председателю скажи, я ему тоже мозги вправлю. Кто он там, председатель или кто, почему за народом не смотрит? Я вот только пенсию получу и поеду.

Племянник успокоился и сказал, что его отпустили только до вечера. И пока он обувался и натягивал на себя толстое и, видимо, тяжелое полупальто, Старуха, как тигр в клетке, металась по кухне, грызла папиросу и сквозь зубы басила:

— Черт-те что… я наведу порядок!

Софья Николаевна купила полтора десятка праздничных открыток. Принесла их в хрустящей желтой бумаге. Бумагу расправила ребрами ладоней, аккуратно сложила и сунула под матрас. Хорошо рассмотрела каждую открытку, поворачивая ее и так, и эдак. Из шкатулки, в которой хранились нитки и пуговицы, вытащила скрюченный шариковый стержень, сунула его в карман пальто вместе с открытками и собралась было к подруге Зое, которую все звали Зоха — она жила этажом выше, и Софья Николаевна помогала ей нянчить внука и вести хозяйство. Но Зоха пришла сама. Вот уж вылитый батько Махно, только раза в четыре крупнее.

— Идем, Сонька, — сказала Зоха.

— Подожди минуточку, — попросила Софья Николаевна и, скосив глаза на стенку соседки, напряглась, — к ней, кажется, кто-то пришел…

— А-а-а, — сказала Зоха. — Айда.

— Тс-с… — развернула ушко к стенке. — Ну конечно, телемастерша, собственной персоной. Как это она? — Софья Николаевна резко подскочила к гигантской Зохе, покрутила у нее под носом пальчиком и стала говорить, подражая голосу телемастерши: — Ты, мой дорогой муж, забыл свои обязанности: а) вынести мусор, б) вымыть полы, в) сготовить обед.

— Айда, — сказала Зоха.

А телемастерша, соседка по этажу, работавшая в телеателье, тем временем изливала Полине Андреевне душу. Муж ушел утром к своим родителям отдать восемь рублей долга и до сих пор не вернулся.

— Каков поганец! Тетя Поля, ни слова… Я ничего не хочу слышать в его оправдание. Он недостоин той заботы и теплоты, которыми я окружила его. Хватит. Пусть остается там и целуется со своими вонючими стариками-подстрекателями, если ему так нравится. Завтра же выпишу его и вещи выброшу на балкон. Отработает их и пусть забирает. Видеть его больше не могу, и дышать с ним одним воздухом просто противно.

А Старуха говорила ей своим низким голосом, от которого, как от стиральной машины, дрожала стена:

— Брось дурью мучиться.

Проснулась Софья Николаевна чуть свет и сразу же поняла, что сегодня обязательно съездит проведать старшего сына Виктора. Витька — золотой человек, и все его любят. Картина висит на стене — он рисовал. И диван сам сделал, и тумбочку. Тумбочку, когда ему еще лет десять было. Подбежал он тогда к матери и, захлебываясь от радости и поблескивая глазами, заговорил: «Все сделаю для тебя, мамочка, и стулья, и шифоньер, и диван. И ты будешь ползать, как змейка». — «Спасибо, миленький, — ответила она, — что считаешь свою мать змеей». И Витька всю ночь проплакал, просил прощенья и говорил, что хотел сказать — красивая.

Софья Николаевна быстро встала, выключила настольную лампу — она боялась темноты — и стала собираться. И потянулись длинные бессмысленные часы. Она стояла у окна, перекладывала в шифоньере вещи, выправляла на кровати подзор, минут сорок выбирала катышки с пухового платка. Но наконец собралась. Из коридора она весело крикнула на кухню Старухе:

— Без меня тут не скучайте, пропаду — не вспоминайте!

В обеденный перерыв забегала вчерашняя телемастерша. Интеллигентная стройная женщина в черных лакированных туфельках. У нее были заплаканные глаза, и кончики тонких пальцев дрожали, когда она поправляла волосы.

— Не приходил, — всхлипнула она. — Никак не пойму, Полина Андреевна, в чем же моя вина? Разве я когда запрещала бутылку? Вы же знаете, как он пьет.

— Глот хороший, — подтвердила Полина Андреевна.

— Все я терпела. Вы не подумайте, я не жалуюсь. Мы же не дети. Зачем же он так?

— Не стони. Придет, никуда не денется твое золотце. Самоварное.

— Вы думаете, придет?

— Х-ха, а то…

— Должен прийти, правда?

— У тебя что, свежая газета? Оставь-ка до вечера. Что там Индира Ганди делает? Все смотрю за ней. Первый раз вижу, чтобы баба верховодила.