Шрифт:
Лимузин свернул с хайвея на Вудворт-авеню. Минут за семь до того, как все случилось, Константинов сполз по сиденью ближе к водителю, чтобы его предупредить; если какие-то вопросы, мы ему подскажем. Я Вову спрашиваю: «Может, к тебе заскочим? Позвоню сейчас Ладе, скажу, чтобы она тоже подъехала». И дальше обычный разговор, кто куда едет отдыхать. Константиновы собрались на Карибы, я с Ладой и Анастасией на Гавайи.
Мы ехали по правой полосе при четырехрядном движении. Я все время смотрел вперед, чтобы этот чудак не проехал нужный нам поворот. Он гонит по правому ряду, а ему через триста-четыреста метров надо поворачивать направо. Успею, думаю, подсказать, что скоро мы должны повернуть. Вдруг лимузин резко, градусов на шестьдесят, пошел влево. Какого черта он перестраивается? Смотрю, машина идет с ускорением, будто нога шофера давит на газ. Или он педали перепутал, или уснул, а может, и специально так сделал, я не знаю. Мы стали кричать, все трое: «Что ты делаешь?» — по-русски или по-английски, не помню… И в этот момент лимузин вылетает на разделительную полосу, впереди столб фонарный цементный, и мы — прямо на него. Передо мной вся жизнь в картинках пролетела в одно мгновение. Но каким-то образом (или водитель успел отвернуть, или так само получилось) мы пронеслись мимо столба, но в следующее мгновение — в дерево! Бум! И сразу — темно.
Следующее, что помню, — кто-то залез в кабину и кричит: «Есть ли живые?» Я откликнулся. Мужчина, что кричал, подал мне руку и вытянул меня.
Уже стемнело, машины вокруг остановились, народ столпился. Выброшенное из лимузина заднее сиденье рядом валялось… Мужчина, что помог мне вылезти, поддержал меня, и я лег лицом на подушки этого сиденья. Он мне говорит: «Лежи, не поднимай головы, не шевелись». Я лежу, в голове шумит, грудь болит и колено. Повернулся, смотрю: колено все разодрано, в двух местах рваные дырки, из них мясо висит, кости видно. На руке тоже большая дырка и кусок кожи сморщенный болтается, как на тоненькой ниточке. И никакой у меня реакции на все это, полное безразличие. Лежу, а он меня спрашивает: «Там еще кто-нибудь остался?» — «Да, там два моих друга». Подбежали еще люди, стали мне дыхание искусственное делать. Спрашивают имя, а у меня дурацкая мысль: скажу свое имя, все его здесь знают, может начаться хаос — и молчу.
Через считанные минуты «скорая помощь» появилась, меня положили на носилки, привязали к ним и единственное, что я мог, — смотреть через колеса, как вытащили Володю. Я все время спрашивал: «Как ребята, что с ними происходит?» Мне ничего не отвечали, да я и сам понимал, что дела там скверные. И вот вижу — Вову вытащили через противоположную от меня дверь. Он не подавал никаких признаков жизни. У меня истерика началась, я стал кричать: «Что вы стоите? Спасите его, помогите ему!»
Подъехали полицейские, спрашивают мое имя. Я лежал на животе, в шортах, полицейский вытащил у меня бумажник из заднего кармана, посмотрел фамилию, узнал меня: «Спокойно, парень, с твоими друзьями случилась не очень хорошая история, но они живы, и мы думаем, все будет нормально». Погрузили носилки в машину, повезли. Оказывается, мы разбились в пяти минутах езды от госпиталя. Занесли меня в реанимационное отделение, сразу набежала толпа врачей, аппараты какие-то ко мне присоединили. Начала приходить боль, я ведь сразу ее не чувствовал. Все время спрашивал: «Как ребята?» Мне отвечают: «Один — более или менее, а второй плохо». Но не говорили, кто плох, потому что сами не знали.
Первым появился мистер Илич, он живет недалеко от госпиталя. Подошел, в глазах слезы: «У тебя все будет в порядке, а с ребятами не очень хорошо». Мне анализы делают всякие: кровь, мочу, рентген, десяток процедур; снимки — шеи, позвоночника, рук, ног. Я попросил позвонить жене, сказать, что жив. Вскоре Лада приехала, а меня уже начали зашивать. Я попросил ее выйти: «Не хочу, чтобы ты это видела».
Доктор, который меня зашивал, позже рассказывал, что он служил военврачом. Мог ли он тогда себе представить, что ему придется «штопать» майора Советской армии в отставке?
Ребята стали съезжаться. Первые трое суток они из больницы не выходили, там и ночевали.
ЛАДА: Утром у них по расписанию последняя командная встреча — в гольф «Детройт» играет. Слава с Володей вечером сидят, подшучивают над собой: завтра на гольф пойдем, как белые люди, как аристократы. А сами по-настоящему играть не умеют. Есть в команде ребята — настоящие гольфисты, которые серьезно к этой игре относятся, Саша Могильный так увлекся гольфом, что на поле все свободное время пропадает. Только закончит играть в хоккей, сразу начинается сезон гольфа. Слава хохмит: в гольф играть не буду, зато биркаром науправляюсь вволю (это машинки, которые пиво на поле развозят). К полудню муж уехал, а я собирала вещи — мы снимали дом до пятнадцатого июня, а уже тринадцатое! Билеты на Гавайи на послезавтра, мы договаривались об отпуске месяца за два, нас собралось ехать три семьи, трое детей, няня. Надо было снять несколько номеров и все в одной гостинице, причем в разгар сезона. Но все получилось — номера зарезервировали, билеты взяли. Кубок Стэнли выиграли — все прекрасно.
До девяти вечера я паковалась. У Настеньки на следующий день еще и пэйджент — конкурс красоты «Мисс Мичиган принцесс». Его трудно назвать конкурсом красоты в прямом смысле, там больше смотрят, как ребенок двигается, танцует, поет, декламирует. Конкурс проходил два дня. После него на следующий день мы должны были вылетать.
Слава мне позвонил часов в семь, сказал, что через час возвращается. Мне помогала соседка, у нас соседи необыкновенные люди, Брюс и Линн. Настенька, как только из школы приезжает, первым делом к Линн в дверь стучит, чтобы поиграть с их собакой Никки.
Потом звонок, я поднимаю трубку, слышу женский голос: «Здравствуйте, нам необходимо поговорить с госпожой Фетисовой». — «Да, я слушаю». — «Вам звонят из «Бомонт госпитал». А я не знала, что есть такой Бомонт, услышала только — госпиталь. «Ваш муж попал в аварию. Он пришел в себя и просит вас приехать». Я, как рыба, хватаю ртом воздух, ничего не могу сообразить, только спрашиваю, в каком он состоянии. Мне отвечают, что удовлетворительное. «Он один?» — «К нам привезли четверых». Линн и мама слышали разговор, мама сразу: «Ах!» — и побежала в комнату к внучке, чтобы Настя, если не спит, ничего не услышала. Линн у меня трубку взяла, а я бегом переодеваться. Линн записала, какой госпиталь и где он. Мы выходим, а я не знаю, куда ехать. Линн Брюсу стучит, тот ничего понять не может, она ему кричит, что Слава в госпитале. Втроем сели в машину, они мне подсказывают, куда ехать. Слез нет, они у меня выплакались за те пять минут, пока я переодевалась, только меня всю трясет, да так, что Брюс спросил: «Хочешь, я поведу?» Я ответила, что доеду сама. Из машины набираю номер Иры Константиновой, потому что знаю: Слава с Володей — никуда друг без друга. Может быть, Ира знает, кто, что, где и как произошло? На чьей машине они разбились? Кто был за рулем? Ира берет трубку, голос у нее спокойный, и я так же пытаюсь говорить: «Ира, привет. Володя дома?» Она отвечает: «Нет». И сразу напряглась, потому что обычно, когда я звоню, то хотя бы недолго, но с ней обязательно поговорю, даже если мне Володя нужен. А тут сразу: «Володя дома?» — «А что такое? Что у тебя с голосом, что случилось?» Я уже не могу сдерживаться: «Ира, мне позвонили сейчас из госпиталя. Слава попал в аварию». — «А Вовка?» — «Не знаю, ничего не знаю». — «Но они же все время вместе!» В это время я подъезжаю к госпиталю. Брюс мне показывает, что въезд с правой стороны, говорю: «Ира, как все узнаю, перезвоню». Меня полицейский останавливает: «Вы куда?» — «Мне позвонили, мой муж попал в автомобильную катастрофу». Он, дальше не спрашивая ничего: «Проезжайте».
Подъезжаем к госпиталю, а там уже телевизионщики. Я поставила машину у входа, Брюс и Линн вышли и меня как бы прикрыли. Корреспонденты сразу к ним: «Чья жена приехала?», «Что вы знаете об аварии?». «Кто был в машине?» А я в этот момент проскочила и побежала в реанимацию. Там уже мистер Илич в слезах, обнял меня. Я спрашиваю: «Что случилось?» Он говорит, что Слава в удовлетворительном состоянии, у Володи тяжелая травма, а у Сережи очень тяжелая, мало шансов выжить. Потом врача позвали, он начал объяснять, что за травмы. Линн и Брюс уже рядом со мной стояли. Еще по дороге в госпиталь я позвонила Лори и Крису, и они тут же примчались. Пока я с врачом разговаривала, начали приезжать ребята из команды. Им сразу выделили большую комнату, потому что собрались все. Стиви позвонили в машину (он ехал домой), точно так же и остальные ребята узнали о случившемся. Появилась Ира с подругой Ланой, той, что была во время парада у них в машине. Потом Лену, жену Сережи Мнацаканова, привезли. Ужас какой-то! Все ребята плакали, некоторые навзрыд, стену кулаками били. Они сидели все вместе и не выходили из госпиталя трое суток. Клуб прислал людей, привезли автомат для горячего кофе, бутерброды, фрукты, три телефона тут же включили. Секьюрити в коридорах было полно. Пустили слух, что за фотографию Константинова в палате платят чуть ли не 25 тысяч долларов.
В госпиталь несли цветы, у Славы в палате полно мишек, он же, как его называют болельщики, «Папа-Медведь». Пришлось Стиву Айзерману выступить, поблагодарить всех за поддержку, но попросить не присылать ничего в госпиталь, там не успевают принимать посылки, а в реанимацию нельзя ставить цветы. Они и так делали исключение, ставили букеты около дежурных. Стиви попросил все адресовать в клуб.
А около дерева, в которое врезался лимузин, сидели люди, они оставались там, наверное, неделю. Некоторые там ночевали, им привозили еду. Они украсили дерево гирляндами, флажками, записками с молитвами. В конце концов полиция наложила запрет на эту акцию, потому что там произошли два или три автомобильных столкновения, не очень, правда, серьезных. Позже нам сказали, что, когда в Детройте в июле прошел ураган, дерево это он убил, вырвал с корнями. Нет его теперь.
Люди спали и возле госпиталя в палатках. Мы проезжали, останавливались, спасибо им говорили за поддержку. У Володи, Сережи, Славы все стены в палатах были в открытках с пожеланиями скорейшего выздоровления. А около кроватей висели иконки и крестики. Когда шли передачи новостей или музыкальных программ, в перерывах на рекламу обязательно говорили: «Давайте помолимся за выздоровление ребят» — и включали песню «Мы — чемпионы». И около госпиталя люди стояли со свечками, молились и пели «Мы — чемпионы». А потом на главной площади собрался чуть ли не весь город, и взрослые, и дети, — все молились за попавших в аварию ребят.
Я уже говорил, что Ларри Мерфи приехал из Торонто всего на день на банкет, и путь до ресторана у него занял четыре часа. Потом Ларри уехал обратно домой (еще четыре часа). Но как только он узнал об аварии, в ту же ночь опять сидел за рулем четыре часа, чтобы попасть в госпиталь. Ребята первые три-четыре дня находились рядом, со своими женами, многие должны были отправиться на отдых, но перенесли отъезд на другие дни.
Нас троих в реанимационном отделении положили в три соседние палаты. Я не мог избавиться от мыслей: за что? почему? зачем? Тяжело, невозможно найти ответы на эти вопросы. Я старался шутить, насколько это у меня получалось. А перед глазами стояла картинка: лимузин пересекает линию за линией и влетает на полной скорости в дерево без всякой попытки затормозить.
Мне повезло: я сидел с задранными ногами, и удар пришелся на бедро и грудь. А ребята полетели головами вперед, в перегородку, меня же сперва закрутило и уже потом я на них упал. Жуткая картина! У Лады на нервной почве аппендицит открылся, еще бы пара часов, и случился бы перитонит, в конце концов она оказалась тоже в соседней палате.
Прессу в госпиталь не пускали, но кто-то из русских позвонил Ладе на второй день: «Вы не могли бы меня провести в палату, чтобы я сделал фотографии Константинова и Фетисова?» Одни люди переживают трагедию, другие хотят на ней заработать… Через день после аварии, при огромном собрании журналистов к ним вышел Стив Айзерман и попросил, чтобы они не старались заходить слишком далеко. И пресса была терпелива, не выдумывала сенсации. А сколько людей предлагали свою помощь, сосчитать невозможно.
ЛАДА: Никто не думал о том, что ребята могут погибнуть. Никто такой мысли не допускал. Мы ждали только одного — чтобы они открыли глаза, вышли из комы. Самое страшное ожидание… Врачи нас предупреждали: «Не проводите здесь ночи напролет, себя пожалейте, ваша помощь и поддержка потребуются через некоторое время, когда они придут в себя, тогда вам понадобится много сил». Но ребята ездили круглосуточно, и ждали, ждали, ждали…
На следующий день после аварии Сережа Немчинов с женой прилетели из Нью-Йорка. Утром мне мама говорит, что ночью звонил Сережа, сказал, что вылетит первым же рейсом. Звонил он в полвторого, когда узнал об аварии, придя домой после благотворительного ужина. Включил телевизор и увидел. Они с Леной уже в восемь утра были у нас и сразу поехали к ребятам в больницу. Сережа около Славы посидел. Смотрю, у него слезы в глазах стоят. Я спрашиваю: «Сережа, хочешь к Володе зайти? Он здесь, в соседней палате, и Сережа Мнацаканов тоже рядом со Славой лежит». — «Да, конечно». Заходим к Константинову. Немчинов увидел, в каком состоянии Вова, и уже сдержать себя не смог, зарыдал. Я вышла из палаты, позвала Лену к нему, неудобно же мужику плакать при мне, а он Константинова гладит по руке: «Володька, Володька…»
Сережа с Леной предложили ребенка забрать к себе в Нью-Йорк. Мы потом, когда я уже из больницы вышла, Настю к ним отправили. Немчиновы со своими детьми уезжали в отпуск и нашу с собой взяли. Незнакомые люди присылали письма, надувные шары, плюшевых мишек, корзины с фруктами. Менеджер ресторана «Биг дэдис», где Слава с Володей часто обедали, сказал мне и Ире: «Не тратьте время, не готовьте ничего, только звоните, говорите, что вам надо, мы все сделаем, все привезем». Соседи приходили, предлагали помощь. Надо вещи вывозить, дом уже другим людям сдан, хорошо будущие жильцы пошли навстречу, сказали: «Не волнуйтесь, Лори нам позвонила, все объяснила. Сколько надо, столько и живите, мы подождем…»
А на четвертый день, после того как ребята попали в аварию, и я оказалась на больничной койке. У меня внутри все эти дни ныло и ныло. Я в госпитале с девочками вышла подышать воздухом, пока Слава задремал. Сидим на скамеечке, я жалуюсь Ире и Лане: «Живот болит ужасно, есть ничего не могу». Вернулась обратно в палату к мужу, но понимаю, что терпеть боль уже нет сил. Медсестер прошу: «Пожалуйста, дайте какое-нибудь лекарство. У меня сильно болит желудок». — «Извините, мы не имеем права». Медсестры в госпитале не должны выдавать без рецепта и назначения врача никаких лекарств. Приходит Славин врач, смотрит на меня: «А ты как себя чувствуешь?» — «Если честно, то плохо. А почему вы спрашиваете?» — «У тебя глаза больные». Я пожаловалась на боль, меня тут же на кресло-каталку, повезли проверять. Хорошо хоть Лори со мной рядышком, я же половину медицинских терминов не понимаю, а она мне все медленно объясняет, пытаясь переводить медицинский на нормальный язык. Врач ко мне пришел — максимум двадцать семь лет. Я лежу, на него смотрю, пытаюсь шутить: «А вам лет-то сколько, молодой человек? Вы что, врач? Смотрите, не «запорите» меня, на мне травмированный муж и маленький ребенок». Сделали анализы, все проверили. Часа в три-четыре утра врач подходит ко мне: «Ничего пока не можем сказать. Странный случай, но похоже, что аппендицит». Уровень лейкоцитов оказался очень высоким. Через полчаса взяли повторный анализ крови, уровень лейкоцитов немного упал. Врач говорит, что не может такого быть при аппендиците — не падают лейкоциты. Опять рентген смотрел: «Есть шесть вариантов вашей болезни». И начал рассказывать все шесть вариантов. Значит, аппендицит один из них, а может быть, там такое заболевание, при котором надо лекарства пить каждые три часа всю оставшуюся жизнь. У меня ноги начали холодеть, пока я все это слушала. Славу ко мне привезли — его в госпитале скрывали ото всех, поэтому нарядили в хирургическую операционную форму. Он сидит около меня на каталке, а Лори с другой стороны, по плечу меня гладит. Чувствую — у нее начинают учащаться поглаживания с каждым следующим вариантом моего приговора. Уже не помню, что врач там еще называл, но в конечном итоге доходит до возможности рака. Я держаться еще держусь, даже пытаюсь улыбаться, но уже слезы потекли. Смотрю на Славу, а у него глаза просто квадратные, он мне руку целует: «Малыш, все будет хорошо. Все хорошо, мамочка». Делают еще один, последний, какой-то двухчасовой анализ. Приходит Джеймс Робинс — врач, который вел Славу и ребят. Говорит, что они ждут результата. А дальше я уже ничего не помню…
Кто-то меня за плечо трогает. Открываю глаза — я уже лежу в палате, стоит Робинс надо мной и говорит, что нужно срочно делать операцию. «Я надеюсь, что у тебя аппендицит. Но операцию нужно делать сейчас. Со Славой я уже говорил, он дал свое согласие». — «Если нужно — делайте». И меня повезли в операционную.
Доктор Робинс круглосуточно в больнице с ребятами находился. Я не знаю, уходил ли он когда-нибудь домой, может, только на час, на полтора. В шесть утра он сам сделал мне операцию.