По общему мнению, генерал-лейтенант князь Белосельский-Белозерский был неплохим человеком, жуиром и острословом. Но он был, извините, паркетным генералом, то есть службу провел в свите государя-императора, - со всеми вытекающими отсюда последствиями. И мой вопрос ясно намекал на это. И хвала Аллаху, аллайхи салам, как говорят персы, что Николай Францевич не сделал мне выволочку.

Иван Васильевич Шольдер курил во дворе. Я велел моему вестовому Семенову привести Локая.

– Кажется, он болеет. В глаза ему смотреть - сил нет, - сказал я.

Семенов привел моего вороного жеребчика. Иван Васильевич полез ему в зубы, в ноздри, в уши, в пахи, подавил селезенку, понюхал из ноздрей, проверил бабки, копыта, обошел вокруг, поприкладывал трубку.

– Что скажу, Борис Алексеевич. Видите, ноздри и уши чистые. Живот не вздутый. Селезенка и прочее в порядке. Легкие в порядке. Иначе бы из ноздрей потягивало, что из солдатской казармы ранним утром.

– Так ведь невеселый. Смотрите, будто болеет!
– сказал я.

– Недокорм наблюдается, - продолжил Иван Васильевич характеризовать Локая.
– Но это у всех наших лошадей. Попробуйте его морковью покормить, только не усердствуйте. Так, понемногу. А смотрит он и вправду, как наш раввин в Тору. Он уже у вас…

– Полгода. Он привезен из Туркестана с Закаспийской бригадой. Потом достался казаку Первого Уманского полка, после его гибели в Алашкертской долине достался мне, - сказал я.

– Не кабардинец?
– спросил Иван Васильевич и сам же сказал: - Уже вижу, что задаю глупый вопрос. Локай - значит, локайской породы. А до вас как его уже звали?

– Неужели тоскует?
– воскликнул я.
– Понятия не имею, как его звали. Я стал звать Локаем, по породе, потому что записан он локайской породой.

– Ну, что же вы хотите! Давайте будем вас звать не ваше высокоблагородие господин капитан, а давайте вас назовем цырульником Мовшей Рабиновичем!
– тоже воскликнул Иван Васильевич.

– Так ведь он на Локая отзывается. Видите, уже ушами прядает на нас!
– возразил я.

– Таки что, скажите, ему остается!
– развел руками Иван Васильевич.

– Ну, здоров, и слава Богу! А то ведь - на эту чертову Кут-Амару!
– вроде бы успокоился я.

– А скажите, Борис Алексеевич, да, вот мне в голову пришло, скажите, с кем-нибудь из лошадей он дружит?
– спросил Иван Васильевич.

– Кто?
– не понял я.

– Ваш конь Локай. Есть у него среди лошадей друзья?
– снова спросил он и, увидев, что я несколько прионемел от такого вопроса, объяснил: - Видите ли, уважаемый господин Норин, лошади высокоорганизованные в социальном отношении животные. Дружба, неприязнь, семейные чувства им присущи в полной мере. Возможно, он не может влиться в новую для него среду. У нас сплошь кабардинцы, а он локай, он для них чужой, и они ему чужие. Он просто-напросто тоскует у вас. Вполне может быть такое.

– А как же я его подружу… - начал было я.

– Да вы-то не подружите, Борис Алексеевич! Вы-то не подружите. Но вот вам старинный рецепт лошадников. Лошади ведь сами выбирают. Вы его ни с кем не подружите. А вот купите козу… Нет-нет-нет, не смейтесь, а послушайте ученого еврея! Купите ему козу. Внакладе не останетесь. Если не поможет вашему коню, съедите ее. Но вдруг поможет. Старые лошадники так делают, так изгоняют тоску из лошади.

– Именно козу?
– в полном недоверии спросил я.

– Только козу. Уж не знаю, какая связь, но только козу!
– выставил вперед руки, будто не пускал меня более ни к одному из животных, Иван Васильевич.
– Козу, Борис Алексеевич, и только козу.

– Н-да, - сказал я, а потом спросил сотника Томлина: - Козу купим?

– Куды-сь нам?
– спросил сотник Томлин.

– Шольдер советует, чтобы Локая полечить, - сказал я.

– Куда порешили, Лексеич?
– уточнил вопрос сотник Томлин.

– На Амарку! И я получил назначение возглавить всю артиллерию!
– сказал я и сам сконфузился выскочившей как бы похвальбы.

Сотник Томлин моего конфуза не принял или не заметил.

– В строй, что ли, в поле?
– спросил он с трудно улавливаемым - или с хорошо скрываемым нехорошим чувством ко мне. И вдруг я понял, за кого он меня считал, когда я работал в штабе.

“То есть, - сказал я себе, - болтаться никем при том же штабе ему не было зазорным. А моя работа в штабе его оскорбляла!” Я был готов вспылить. Он это увидел. Но он не умел просить извинения. Он замыкался или быстро уходил во что-то другое. И сейчас он быстро сменил разговор.