– Отстал от полка?
– уточнил я.

– Так точно, отстали!
– согласился унтер.
– Разрешите доложить, мы вышли на город Бакубу. Я послал донесение в полк. А оттуда посланный вернулся ни с чем. Говорит, полка нету, никого нету - только турецкие разъезды и транспорты. Полк и вся бригада, выходит, ушли! Мы повернули тоже. По дороге взяли транспорт в двадцать мулов и пленных.

– А ты часом, братец, не сочиняешь про Бакубу? Ведь это от нас было верст сто двадцать! И потом, как же это командир полка вас не известил?
– не поверил я унтеру.

– Так что, ваше высокоблагородие, мы перерезали дорогу на Багдад около местечка Кала. В конной атаке мы изрубили два батальона пехоты. Потом мне был приказ пройти в сторону Багдада сколько можно. Я и прошел, ваше высокоблагородие!
– не отвел глаз, как того можно было ожидать при лжи, унтер Буденный.

И все-таки я ему не поверил. Это было невероятно, чтобы взвод драгун прошел такое расстояние туда и обратно совершенно незамеченным, как невероятно было и то, что командир полка мог бросить свой взвод. Командира северцев полковника Александра Петровича Гревса я знал шапочно. Северцами командовать он был назначен в канун нашего рейда на соединение с британцами. Но у него была война с Японией, на которой он получил Георгиевское оружие. Да и просто дать задачу “пройти в сторону Багдада сколько можно”, а потом молчком убраться - это у меня не укладывалось. Разбираться же времени не было. И я только еще раз спросил:

– Не сочиняешь ли, а, братец?

– Никак нет, ваше высокоблагородие!
– не моргнул глазом унтер.

– Отставших и больных нет?
– спросил я.

– Отставших нет. А больным как не быть. Половина взвода хворая. Зелень на зелени сидит и зеленью блюет, ваше высокоблагородие!
– сбавил тон унтер.

– И с полком или с кем-либо никакой связи нет?
– спросил я, получил отрицательный ответ и приказал: - В таком случае взвод переходит в мое подчинение!

– Слушаюсь!
– кинул руку к бескозырке унтер и вдруг как бы даже обмяк: - Ваше высокоблагородие, хлебушка бы нам хоть крохи!

Этакого деликатеса мы сами не знали уже несколько суток.

– Выйдем к своим, я лично похлопочу вам о белом каравае!
– сказал я и спросил, вдруг вспомнив про вчерашнее дело в болоте.

– Так точно, вчера к вечеру впереди нас орудийную стрельбу мы слышали. Мы было подумали, что фронт настигаем. А только за всю ночь, кроме вас, никого не достигли!
– опять взял под бескозырку унтер.

– И ни сзади вас, ни впереди вас никакого движения вы не наблюдали?
– спросил я и опять получил отчетливое “никак нет!”.

Оставалось надеяться, что они просто-напросто разминулись со своим полком. Допустить, что их полк и вся бригада генерала Исарлова ушли далеко вперед, было немыслимо.

– Казаки! За-ради Христа, хлебушка!
– взмолились в батарее драгуны.

Касьян Романыч высыпал им наш кошт. Они в молчании стащили несколько мешков с мулов и в молчании же развязали. Там тоже, как и у нас, был изюм.

– Можа, наш-то скуснее!
– с обидой сказал Касьян Романыч.

– Или, можа, какавы пожелаете?
– сплюнули батарейцы.

Солоно похлебавши, то есть запив изюм солончаковой водой, мы обложились разъездами и продолжили наше отползание. Как уже стало уставной нормой, лошадей вели в поводу, и трудно было определить - лошадь ли ведет казака, казак ли - лошадь, она ли за него цепляется, он ли - за нее. Отставших и падающих мы садили на зарядные ящики. Они некоторое время болтались в бессилии на ящиках, потом слезали и, уцепившись за них, в бреду тащились. Межгорье расступилось. На несколько верст вокруг вскоробились прокаленные, горячие холмы, кажется, без единой травинки. По холмам шли боковые разъезды и сгоняли огромных грифов. Они причудливо и неприятно вспрыгивали, раскидывали тяжелые крылья, в несколько взмахов уходили над холмами вперед нас и снова садились около дороги в надежде на добычу. Верблюжьи черепа, кости, клочья ссохшихся останков, устилающие обочины дороги, молча говорили об участи всякого отставшего и упавшего. О том же говорили довольно частые могилы наших солдат, явно одиноко тащившихся и попавших к курдам. Все мы знали, что курды, прежде чем убить, долго мучают. В плен они не берут. Это нас сильно дисциплинировало. Через несколько верст пути во втором взводе сразу пали две лошади. Я пошел во второй взвод. Колонна остановилась. Павшие лошади упряжью надавили на товарок, и те, не в силах выдержать давление, уже при моем подходе, по-бабьи вскрикнув, тоже пали.

– Режь постромки!
– в один голос закричали подъесаул Храпов и Касьян Романыч.

Один из ездовых хватил кинжалом по постромкам. Павшие лошади крупно и в конвульсиях дышали, с хрипом давились густой тягучей пеной, но подняться уже не пытались и только остановившимся взглядом смотрели на всех нас, будто просили сказать, что же теперь с ними будет.

– Ну, теперь, Борис Алексеевич, будут падать одна за другой!
– сказал подъесаул Храпов.

– Эх, лошадушки! Милей жинки лошадушки! Хвылыночки одной билого свиту не бачив!
– опять, как в солончаке, сказал кто-то.

И этот малороссийский говор как бы оторвался от нас и повис над нами.

Я понимал, стоять нам было нельзя. Остановившись, мы не сдвинемся.

Я велел выпрячь лошадей и застрелить. Мне показалось, обе лошади посмотрели на меня, с презрительной усмешкой говоря: только-то ты умеешь, что сначала загнать, а потом застрелить!
– Они чувствовали, что так нужно, что нужно застрелить, иначе их, еще живых, будут рвать грифы. Но им, как и всем нам в последнюю нашу минуту, хотелось жить.