Несчастный случай значительно усилил эту тенденцию. Элисон заметила, что новости о смерти ее родителей отложились в голове деда, хоть он и притворялся, что нет. Но его реакция была похожа на реакцию ребенка на неприятный шум: он, образно говоря, заткнул уши, чтобы отгородиться от всего, что не желал знать. С каждым новым днем он разговаривал всё меньше и меньше. Он спускался вниз, чтобы поесть вместе с Элисон, но сидел за столом в полном молчании. Те же предложения, с которыми он обращался к Элисон, неизменно начинались с замечаний вроде: "Когда вернется Мэтью..." или "Надо не забыть сказать Эльзе...".

Поначалу Элисон отвечала на эти ремарки с нескрываемой яростью, хлопая руками по полированному столу и несколько раз повторяя: "Мэтью не вернется...". В то время ей казалось, что нет ничего важнее, чем заставить деда признать случившееся. Тем самым, как ей казалось, она если не уменьшит собственное горе, то хоть разделит эту ношу. Но в ответ на ее вспышки он улыбался и в конце концов продолжал с того слова, на котором она его прервала: "...и когда они вернутся...".

Такой пресный отклик на огромную потерю казался неприличным, даже непристойным, профанацией родительских обязанностей. Но Элисон видела, что ее настойчивость и стук по столу не играют никакой роли, что она никак его не задевала, не могла проделать брешь в защитном одеяле провалов в памяти, которое он на себя натянул. Она заставила себя совладать с гневом, но это привело лишь к осознанию еще одной потери - деда.

Эдисон со своим баба, как она всегда его называла, всегда были очень близки. Теперь ей словно пришлось признать, что он больше не присутствует в ее жизни в виде разумного существа, что то уютное чувство товарищества, которое они разделяли, закончилось навсегда, что дед, который всегда был неизменным источником поддержки, теперь, в час самой большой нужды, решил стать ношей. Из всех возможных предательств это было самым ужасным, именно в ту минуту, когда она осталась одна, дед превратился в ребенка. Такого она никогда не представляла.

Эти недели стали бы непереносимыми, если бы не одно случайное обстоятельство. Несколько лет назад по какой-то прихоти Сая Джон усыновил ребенка одной из работниц плантации, "того мальчишку, который вечно шляется вокруг дома" - Илонго. Мальчик продолжал жить с матерью, но Сая Джон платил за его обучение в школе в ближайшем городе, Сангеи-Паттани. Позже он послал его в техникум в Пенанге, и Илонго стал электриком.

Илонго исполнилось двадцать, он превратился в темнокожего молодого человека с кудрявыми волосами, медлительного, с тихим голосом, но очень высокого и статного. Закончив курсы электриков, Илонго вернулся в окрестности Морнингсайда, его мать теперь жила в маленьком домике под жестяной крышей на краю плантации.

Вскоре после несчастного случая Илонго стал часто приходить в Морнингсайд-хаус, повидаться с Саей Джоном. Постепенно и без неуместной и навязчивой показной озабоченности он взял на себя многие ежедневные дела по уходу за стариком. Илонго был скромным человеком, на которого всегда можно было положиться, и Элисон вскоре обнаружила, что нуждается в его помощи и в управлении плантацией. Илонго вырос в Морнингсайде и знал в поместье каждого рабочего. В свою очереди, они признавали его власть, как никого другого на плантации. Здесь он вырос, но также и переступил за границы имения, выучился говорить по-малайски и по-английски, получил образование. Ему не было нужды повышать голос или угрожать, чтобы завоевать уважение, рабочие доверяли Илонго, как своему.

Сая Джон тоже находил утешение в его компании. Каждую субботу Илонго брал на плантации грузовик и отвозил старика в церковь Христа в Сангеи-Паттани. По дороге они останавливались под тенистыми аркадами магазинчиков с черепичными крышами, которые обрамляли главную улицу города. Сая Джон заходил в маленький ресторан и спрашивал владельца, Ах Фатта, крупного мужчину с яркими золотыми коронками на передних зубах. У Ах Фатта имелись кой-какие связи в политических кругах южного Китая, а Сая Джон стал щедрым жертвователем со времен японского вторжения в Маньчжурию. Каждую неделю он передавал Ах Фатту определенную сумму в конверте, чтобы отправить в Китай.

В те дни, когда Илонго находился в Морнингсайд-хаусе, именно он отвечал на телефонные звонки. Однажды он примчался за Элисон на велосипеде, из дома в контору имения.

– Был звонок...

– Кто звонил?

– Мистер Дину Раха.

– Что?
– Элисон сидела за столом и подняла на него глаза, нахмурившись.
– Дину? Ты уверен?

– Да. Он звонил из Пенанга. Только что прибыл из Рангуна. Он приезжает в Сангеи-Паттани на поезде.

– Да?
– Элисон вспомнила о письмах, которые написала ей Долли в течении нескольких недель после смерти родителей: она припомнила упоминание о визите, но в письме не говорилось, будет ли это Нил или Дину.

– Ты уверен, что это Дину?
– снова спросила она Илонго.

Она посмотрела на часы.

– Возможно, я поеду на станцию, чтобы его встретить.

– Он сказал, что в этом нет нужды, он возьмет такси.

– Да? Ну ладно. Посмотрю. Еще есть время.

Илонго ушел, и Элисон снова села в кресло, повернувшись лицом к окну, выходящему на плантацию, в сторону далекой синевы Андаманского моря. Прошло уже так много времени с тех пор, как она принимала гостей. Сразу же после смерти родителей дом наполнился людьми. Из Пенанга, Малакки и Сингапура приехали друзья и родственники, пришла куча телеграмм. Тимми прибыл из Нью-Йорка, прилетев через Тихий океан на "Китайском клипере" компании "Пан Ам".