Кишан Сингх прошелся рукой по ягодицам Арджуна и застыл. Тот уже собирался рявкнуть денщику, чтобы поторапливался, но сдержался. Его раздражала мысль о том, что после двух лет офицерской службы он так и не привык с легкостью воспринимать вынужденную интимность армейской жизни. Это было одной из многих черт, которыми он отличался от настоящих фаюджи, прирожденных воинов вроде Харди. Однажды он наблюдал, как Харди проходит с помощью денщика через тот же процесс одевания для приема гостей: он вообще не осознавал присутствия этого человека, совсем не так, как Арджун с Кишаном Сингхом.

Внезапно Кишан Сингх заговорил, застав Арджуна врасплох.

– Сахиб, вы знаете, куда направят батальон?

– Нет. Никто не знает. Мы не узнаем, пока не окажемся на корабле.

Кишан Сингх начал накручивать вокруг пояса Арджуна кушак.

– Сахиб, сержанты говорят, что мы поедем на восток...

– Почему?

– Сначала мы тренировались для пустыни, и все говорили, что мы поедем в Северную Африку. Но снаряжение, которое мы недавно получили, явно предназначено для дождей.

– Кто всё это тебе рассказал?
– удивился Арджун.

– Все, сахиб. Даже в деревнях знают. Мать с женой приезжали меня навестить на прошлой неделе. До них дошли слухи, что мы вот-вот уедем.

– Что они сказали?

– Мать спросила: "Кишан Сингх, когда ты вернешься?"

– И что ты ответил?

Теперь Кишан Сингх стоял перед Арджуном на коленях, проверяя застежку и разглаживая брюки, прищипывая складки, чтобы их восстановить. Арджун видел лишь его макушку и короткие завитки волос.

Вдруг Кишан Сингх поднял голову и посмотрел на него.

– Сахиб, я сказал ей, что вы позаботитесь о том, чтобы я вернулся.

Пораженный Арджун почувствовал, как кровь прилила к лицу. Было что-то необъяснимо трогательное в чистом простодушии этого выражения доверия. Он не мог подобрать нужные слова.

Однажды во время разговора в Чарбаге подполковник Бакленд сказал, что наградой за службу в Индии для англичан поколения его отца являлись узы с солдатами. Эти отношения, по его словам, полностью отличались от тех, что были в регулярной британской армии, взаимная преданность индийских солдат и английских офицеров когда-то была столь мощной и необъяснимой, что ее можно было понять, только назвав любовью.

Арджун вспомнил, как странно звучали те слова из молчаливых уст командующего, и как его подмывало над ними посмеяться. Казалось, что в этих историях солдаты фигурировали только в виде абстракции - безликие и навеки застрявшие в детстве, со скверным характером, непредсказуемые, фантастически храбрые, отчаянно преданные, склонные к избытку эмоций. Но он знал, что это правда, хотя даже у него случались мгновения, когда казалось, что эта безликая толпа солдат с помощью заклинаний превратилась в единственного реального солдата - Кишана Сингха, что возникшие между ними узы действительна были чем-то вроде любви. Невозможно было понять, насколько это дело рук Кишана Сингха, а насколько - результат вынужденной близости, или это было вообще чем-то иным, потому что Кишан Сингх вырос над собой - над деревней, страной, историей, став зеркалом, в котором Арджун видел собственное отражение?

На одно призрачное мгновение Арджун увидел себя на месте Кишана Сингха: денщиком, стоящим на коленях перед одетым в парадный мундир офицером, полирующим его ботинки, надевающим на него брюки и заправляющим в них рубашку, проверяющим застежки, выглядывающим из-за раздвинутых ног с просьбой о защите. Он растянул губы в усмешке.

На следующее утро после приезда Дину взял взаймы велосипед и отправился на Гунунг Джераи, посмотреть на развалины чанди. Элисон дала ему карту, по которой он выбирал путь. Тропа от Морнингсайд-хауса в основном шла вверх, и ему несколько раз пришлось слезать с велосипеда, ведя его за собой по скользким склонам. Пару раз он завернул не в том направлении, но случайно обнаружил дорогу к тому самому месту, где в прошлый раз Элисон припарковала машину. Внизу бежал ручей, а вокруг всё было в точности таким, как он помнил: неглубокий брод, окаймленный плоскими камнями. Чуть дальше вниз по склону ручей расширялся, превращаясь в заводь, обрамленную массивными валунами. На противоположной стороне ручья в джунгли вела узкая тропа.

К этому времени он натер правую ногу, она болела. Дину повесил кофры с камерой на ветку и вошел в заводь. На берегу стоял валун такой формы, что мог послужить прекрасным сиденьем. Дину скинул обувь, закатал брюки до колен и погрузил ноги в прохладную бегущую воду.

Он колебался, стоит ли ехать в Малайю, но теперь, находясь здесь, был рад оказаться вдали от Рангуна, оставить позади царившую в Кемендине обстановку напряженности и постоянных тревог о бизнесе. Отдалиться от политической борьбы, которая, похоже, поглотила всех его друзей, тоже казалось облегчением. Он знал, отец хотел, чтобы Элисон продала Морнингсайд - она не смогла бы справиться с ним в одиночку, сказал он, плантация начнет терять деньги. Но насколько он мог судить, Морнингсайд управлялся неплохо, и Элисон, похоже, держала всё под контролем. Он не видел, чтобы она нуждалась в его советах, но всё равно был рад здесь находиться. Это давало ему возможность поразмышлять о собственных проблемах: в Рангуне он вечно был слишком занят - политикой, журналом. Ему исполнилось двадцать семь, и пора было решить, останется ли фотография лишь хобби или превратится в профессию.

Он закурил и выкурил сигарету до самого конца, прежде чем забрать кофры и пересечь ручей. Тропа заросла больше, чем осталось в его памяти, и в некоторых местах ему приходилось продираться через подлесок. Когда он вышел на поляну, то был заворожен безмятежной красотой этого места: цвет покрытых мхом чанди был даже более ярким, чем он помнил, панорама у их подножия - еще более широкой. Он не стал терять времени, устанавливая штатив. Дину истратил две пленки, и к тому времени, как он отправился обратно в Морнигсайд-хаус, уже настал закат.