Только лекции по симпатической магии нам не хватает. И чего проф мучается: дал бы Максу того же Фрезера и пусть тот сидит, самообразовывается. Прямо по завету дедушки Ленина, неизвестно зачем решившего все-таки восстать из Мавзолея. Интересно, сильно ли расстроились нынешние хозяева Кремля, Сталина на них нету, как говаривала моя бабушка.

И не будет, Ленина достаточно.

Кстати, собираются ли вставать и другие мумии, например, египетские? И что предпримут коммунисты в свете воскрешения вождя пролетариата?

К счастью, лекцию о первобытном сообществе и роли в нем магии прослушивать не пришлось, профа занимали куда более приземленные вещи: насколько большой чертить предполагаемое изображение «ведьмы».

— Проф, может, подождем еще?

— Зачем, дорогая?

— Убедимся окончательно, — стараюсь закончить как можно тверже. Если мы лишим Лешу матери, придется заботиться о нем самим. Ненавижу о ком-то заботиться, ответственность за чью-то жизнь, особенно во время армагеддона — слишком большой груз для меня.

— Хорошо, — видимо, что-то прочитав в моем взгляде, соглашается проф, застилая ковром свои художества. Но стирать не спешит — в своей правоте переквалифицировавшийся из историков в колдуны доктор наук уверен.

Макс душераздирающе вздыхает — опять ему не удалось увидеть настоящее чародейство.

Ночью приходит отец, он печально и неприкаянно стоит за окном и ждет. Просто ждет, молча, и от этого становится жутко.

Не знаю, что заставило меня насторожиться — проснувшаяся ли интуиция, помощь высших сил — но все же решаю проверить, как там мама и Лешка. В прошлый раз братец очень даже проснулся, почему же он дрыхнет без задних ног теперь?

Медленно, будто увязая в жидком болоте, продвигаюсь вперед. Воздух вязкий и тяжелый, под ногами скрипит пол. Становится чудовищно холодно, сквозняк уже не сквозняк, а настоящий ветер.

Медленно толкаю дверь, зажмуривая глаза. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста… Пусть все будет хорошо.

Никакого хорошо больше не будет.

Мама стоит на краю подоконника, окно раскрыто настежь — а внизу стоит отец. Мама собирается прыгнуть, и на мгновение впадаю в оцепенение, не могу пошевелиться. Ну уж нет!

— Мама, мамочка, — удается схватить маму за руку, втащить обратно в комнату. Мамины глаза закрыты, трясу ее за плечи, и меня саму трясет. Лешка отчего-то не просыпается.

— Мира, в чем дело? — мама соизволяет проснуться, оглядывается и запоздало пугается. — Почему окно открыто? О господи…

Да нет, всего лишь мертвый папа.

— Давай закроем окно, ладно, мам? — во дворе сами по себе раскачиваются качели, и мне чудится, что на них сидит маленькая девочка с белым бантом и выколотыми глазами, прижимает к себе плюшевого мишку. И-раз, и-два, качели поднимаются к небесам и вновь опускаются на землю.

— Хорошо, — вяло соглашается мама, — закрой.

Наверное, мама до сих пор не поняла, что произошло. Я сама не понимаю…

За окном холодный ветер, колючие звезды и проказница луна. Сколько, сколько времени прошло с одиозного «часа икс»? Много? Мало?

Отец приветливо махает рукой, и я показываю ему неприличный, зато доступно иллюстрирующий мое отношение к нему и происходящему, жест. Мама никак не реагирует.

Пол ледяной, ноги промерзают даже сквозь чудом найденные тапочки и шерстяные носки. Колючий зимний свитер, не стиранный уже две недели — стиральная машина не работает, горячей воды нет, да и ледяную дают не часто — уже не греет.

— Мам, может, ты ляжешь спать? — смотреть, как она неуверенно топчется посреди комнаты, больно.

Подхожу к брату, поправляю сползшее на пол одеяло. Лешка весь будто горит — вроде как, это ненормально.

— Мам, у Лешки жар!

Мама почти приходит в себя, по крайней мере, уже не ходит как инкунабула. У брата почти сорок, разбудить его не получается, а скорую помощь не дождаться. Остается ждать утра.

Мама достает жаропонижающее и как-то пытается напоить им ребенка, делает холодные компрессы — не помогает. Ближе к рассвету Лешка начинает метаться, что-то кричать, биться в конвульсиях.

До утра сижу в кресле, закутавшись в три одеяла, сжавшись в комок — спать невозможно, только не сейчас. Нельзя спать, вдруг призрак опять доберется до кого-нибудь из нас, позовет с собой. Перед глазами появляются черный точки, все плывет, и я проваливаюсь в черноту.

Мне, наверное, предположительно, снится — не снится, что я по-прежнему сижу в кресле, только не в силах пошевелиться. Смотрю как мама, наклонившись над Лешкой, меряет ему температуру, озабоченно морщится, вглядываясь в градусник. Светлеет.