В большой черной машине Рунич снова зажался, предполагая, что его везут в лес, чтобы совершить над ним нечто ужасное. Всплыла в памяти жуткая информация о зверском убийстве журналиста на Украине. Тому отрезали голову и именно в лесу. Но в лес он так и не попал. Поняв, что машина остановилась на Кузнецком мосту, Евгений, наконец, поверил, что казнь его отменяется, по крайней мере, до суда, и пришел в неописуемый восторг. В кабинет с массивным письменным столом, за которым восседал усталый пожилой человек, он вошел с улыбкой.

– Чему вы радуетесь? – Поинтересовался хозяин кабинета.

– Жизни! – Искренне ответил журналист и тут же выложил все, что знал о судьбе своего материала, начиная со звонка лейтенанта Птахина из дежурки дорожной милиции на Казанском вокзале, до беседы с главным редактором Вениамином Строчкаревым, состоявшейся на утро следующего дня в редакции газеты. Рунича внимательно выслушали, предложили подписать бумагу с обещанием больше ни с кем данной информацией не делиться и, проводив до проходной, отпустили на все четыре стороны. Через час он явился домой с пакетом великолепной провизии и двумя бутылками виски. Приобрел журналист все это не в своем гастрономе с вывеской “двадцать четыре часа”, а в шикарном магазине по соседству с Лубянской площадью.

Но жизнь, как известно, многогранна и состоит из противовесов. Если Евгений Рунич получил облегчение, признавшись в содеянном, то пожилой мужчина в казенном кабинете после его визита обрел себе головную боль. Закончив беседу с журналистом, он прихватил пленку с записью допроса и поднялся этажом выше. Кабинет, куда он вошел, был значительно больше, а мужчина, сидевший за столом, значительно моложе.

– Что будем делать, Владимир Андреевич? – Спросил он пожилого коллегу, ознакомившись с показаниями журналиста.

– Вам виднее, Слава. Вы начальник отдела, вам и решать. – Ответил пожилой коллега.

– Представляешь, какой поднимется вой, если мы в это дело ввяжемся? Демократы тут же заверещат, что мы устраиваем политические репрессии! Газеты Березы напишут, что арест кандидата и руководителя его предвыборного штаба органами ФСБ делается с ведома президента и по его инициативе. Что это политический заказ Кремля! Короче, Владимир Андреевич, нас с тобой ждет большая куча говна. Причем тебя по пояс, а меня по шею…

Владимир Андреевич кивнул и кисло улыбнулся:

– Может, подождать?

– Чего?

– Я же докладывал, что там афганские ветераны свой интерес имеют. Не мешать им и посмотреть, что будет.

Молодой хозяин кабинета задумался:

– А что будет? Если твои афганцы шлепнут дамочку, опять на нас все свалят. Вот господина Казиева, если бы они утихомирили, это еще куда ни шло. Нам работы меньше, и ментам помощь. В общем, думай, Владимир Андреевич. До выборов месяц у нас есть. Во всяком случае, ты молодец – на девушку политика крючок в кармане. Попадет в Думу, вызовем и поговорим. Вот это уже реальный успех, с чем тебя и поздравляю.

– Работаем потихоньку. Как говориться, старый конь борозды не портит.

– Ладно, не прибедняйся, Владимир Андреевич. Премию подпишу, и Лидии Петровне привет. – И молодой хозяин кабинета встал и пожал пожилому коллеге руку.

После отлета отца в Англию Лина каждый день ходила к матери спрашивать, не звонил ли папа. Супруга Нелидова поначалу весело отвечала дочке, чтобы та к ней не приставала: “Наш капитан слишком заработался, пусть в заграницах наотдыхается”. Потом погрустнела и на вопрос Лины об отце только отрицательно качала головой.

А через неделю Лина стала замечать, что глаза у мамы покраснели, а руки дрожат. Спрашивать об отце Лина перестала, и так все было ясно. Нина Петровна и вела себя необычно. Не предлагала дочери угощений, не пыталась усадить за стол. А когда Лина сообщала, что уходит, только кивала головой, словно и не слышала. Но на работу она ходила каждый день и держала в двух отелях строгий порядок. Ее придирчивый глаз подмечал любую соринку, и персонал халтурить не смел.

И только вчера Нина Петровна работу прогуляла. Увидев маму, Лина сразу почувствовала – что-то случилось. “Нет его больше”, – тихо прошептала она дочери. Лина пыталась выяснить причину ее страшных слов, но мама прижала руку к сердцу и добавила: “Оно у меня все чувствует. Потеряли мы нашего папу”.

Но сама Лина в плохое не верила. У нее даже возникла непристойная мысль, не встретил ли там отец другую женщину. И такое предположение не являлось, на первый взгляд, фантастическим. Нелидов выглядел моложе своих лет, был спортивен, подтянут и красив. Даже седина его не старила, а добавляла облику бывалого моряка дополнительного романтизма. В последние годы, когда Лина куда-нибудь шла вместе с отцом, незнакомые люди часто принимали их за романтическую пару. Рядом с мужем грузная Нина Петровна все больше теряла. Но Лина не могла знать, что в сердце Нелидова мама всегда оставалась молодой и прекрасной. Мало кто, помимо старых моряков, в состоянии ощутить, что такое верная супруга на берегу. Нелидов это знал и умел ценить. Ближе и роднее жены у него во всем мире человека не было. Оттого и самой Нине Петровне ревнивые мысли никогда в голову не лезли. Она прекрасно понимала, какие узы их связывают, и была твердо уверена, что не родилась еще на свете женщина, способная эти узы порвать.