Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне
вернуться

Смоленский Борис Моисеевич
Шрифт:

Мусе Джалилю посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

103. КОГДА ОНА РОСЛА

Родилась беспомощным комочком. Но растет и крепнет с каждым днем. Голосок ее звенит звоночком, В сердце откликается моем. А бывает, иногда спросонок Вдруг застонет бедный мой ребенок, — Я дрожу, как будто надо мной Разразился ливень ледяной. Сорока болезнями готов я Сам переболеть, перестрадать, Только бы сберечь ее здоровье. За нее мне жизнь не жаль отдать. Улыбнется — всё вокруг лучится, А когда она каким-нибудь Новым достиженьем отличится, Радость так и распирает грудь. Нынче вот сама дошла до двери В первый раз. И я так горд теперь, Будто бы она по меньшей мере Мне открыла полюс, а не дверь. С голубым сиянием во взоре, До чего малютка хороша! Как жемчужина в глубоком море, Светится в глазах ее душа. Этого сокровища хранитель, Перед всем народом и страной Я как гражданин и как родитель Отвечаю за ее покой. Пусть растет здоровой и цветущей! Наши дети — родины весна, Светлая надежда, день грядущий, Нашего бессмертья семена. В чистом сердце и в головке ясной, В светло-голубых ее глазах Вижу я полет мечты прекрасной, Будущего силу и размах. Мы покинем мир… Но наши дети Сберегут сердец замолкших жар, Пронесут сквозь даль десятилетий Стяг побед — отцов и дедов дар. Так, от поколенья к поколенью, Тянутся единой цепи звенья,— Здесь трудиться будет, как и я, Дочь моя, кровиночка моя. Не умру, дыханье краткой жизни В ней я обновлю и повторю… И приблизят юные к отчизне Коммунизма светлую зарю. Потому-то девочка родная Мне дороже самого себя. Как цветок, от стужи укрывая, Берегу, ращу ее, любя. 1937

104. КАСКА

Если сердце не камень, то ясно для вас — Не из камня и сердце солдата. Трудно даже с одеждой расстаться подчас, Если с нею ты сжился когда-то. Я в сраженьях сберег свой запал боевой, Силу рук, одолевших усталость, И отвагу… Но каска моя со звездой У далекой траншеи осталась. Перед нами песок… Батареи врага Навалились волной огневою, И багровая соединила дуга Запылавшее небо с землею. Я привстал, чтобы лучше вглядеться в лесок, И мгновенно две злобные пули Просвистели, едва не пробив мне висок, По стальной моей каске скользнули. Значит, вражеский снайпер пробрался вперед И следит терпеливо за целью… Даже на две секунды, подлец, не дает Приподняться над узкою щелью! Снял я каску, на бруствере перед собой Положил ее тихо, с опаской. И сейчас же противник мой точной стрельбой Поднял пыль над пробитою каской. Погоди-ка, голубчик, напрасен твой пыл, Проживешь ты недолго на свете! Я успел заприметить, откуда он бил, И без промаха пулей ответил… А немного спустя мы в атаку пошли. Громовое «ура» раздавалось. А пробитая пулями каска в пыли Возле старой траншеи валялась… Отслужила бедняжка… И всё же, друзья, Что-то дрогнуло в сердце солдата: И с одеждой без боли расстаться нельзя, Если в ней воевал ты когда-то! Не предмет снаряженья — оружье в бою, Ты со мною сражалась повсюду. Друг безгласный, ты жизнь сохранила мою, Я тебя никогда не забуду. 1941

105. «Былые невзгоды…»

Былые невзгоды, И беды, и горе Промчатся, как воды, Забудутся вскоре. Настала минута, Лучи засияли, И кажется, будто Не знал ты печали. Но ввек не остудишь Под ветром ненастья, Но ввек не забудешь Прошедшего счастья. Живете вы снова, И нет вам забвенья, О, счастья людского Часы и мгновенья! 1942

106. ПРОСТИ, РОДИНА!

Прости меня, твоего рядового, Самую малую часть твою. Прости за то, что я не умер Смертью солдата в жарком бою. Кто посмеет сказать, что я тебя предал? Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек? Волхов — свидетель: я не струсил, Пылинку жизни моей не берег. В содрогающемся под бомбами, Обреченном на гибель кольце, Видя раны и смерть товарищей, Я не изменился в лице. Слезинки не выронил, понимая: Дороги отрезаны. Слышал я: Беспощадная смерть считала Секунды моего бытия. Я не ждал ни спасенья, ни чуда. К смерти взывал: приди! добей!.. Просил: избавь от жестокого рабства! Молил медлительную: скорей!.. Не я ли писал спутнику жизни: «Не беспокойся, — писал, — жена, Последняя капля крови капнет.— На клятве моей не будет пятна». Не я ли стихом присягал и клялся, Идя на кровавую войну: «Смерть улыбку мою увидит, Когда последним дыханьем вздохну». О том, что твоя любовь, товарищ, Смертный огонь гасила во мне, Что родину и тебя любил я, Кровью моей напишу на земле. Еще о том, что буду спокоен, Если за родину смерть приму. Живой водой эта клятва будет Сердцу смолкающему моему. Судьба посмеялась надо мной: Смерть обошла — прошла стороной. Последний миг — и выстрела нет! Мне изменил мой пистолет… Скорпион себя убивает жалом, Орел разбивается о скалу. Разве орлом я не был, чтобы Умереть, как подобает орлу? Поверь мне, родина, был таким я, — Горела во мне орлиная страсть! Уж я и крылья сложил, готовый Камнем в бездну смерти упасть. Что делать? Отказался от слова, От последнего слова, друг-пистолет. Враг мне сковал полумертвые руки, Пыль занесла мой кровавый след… …Вновь заря над колючим забором. Я жив, и поэзия не умерла: Пламенем ненависти исходит Раненое сердце орла. Вновь заря над колючим забором, Будто подняли знамя друзья! Кровавой ненавистью рдеет Душа полоненная моя! Только одна у меня надежда: Будет август. Во мгле ночной Гнев мой к врагу и любовь к отчизне Выйдут из плена вместе со мной. Есть на друзей у меня надежда, — Сердце стремится к одному: В ваших рядах идти на битву Дайте, товарищи, место ему! Июль 1942

107. ВОЛЯ

Сам я покоя себе не даю, Горе терзает сердце мое. Вечером лягу, утром встаю — Всё мне чего-то недостает. Кажется, цел я, не инвалид, Руки и ноги не отнялись. Можно сказать, ничего не болит, А нет свободы — и жизнь не в жизнь. Если нельзя рукой шевельнуть, Если нельзя ногой шагнуть, Если пропала воля моя — Хуже безруких, безногих я! Похоронивший отца и мать, Был ли на родине я сиротой? Тут потерял я больше, чем мать, — Тут потерял я край родной. Где ж моя воля? Родные места? Разве не пленник я? Не сирота? Были бы живы отец и мать, Мне всё равно бы их не видать. Я — одинокий. Я — сирота. Здешним бездомным псам под стать… Воля моя! Золотая моя! Перелетная птица моя! Куда улетела? В какие края? А мне осталась темница моя. В дни моей прежней свободы, друзья, Волю ценил ли как следует я? Тут, в каземате, при звоне замка, Понял я, как свобода сладка! Если обрадует душу судьба, Если я сброшу оковы раба, Воля моя, одной лишь тебе Силы отдам я в священной борьбе. Июль 1942

108. ПЛАТОК

Платочек в руку на прощанье Вложила мне моя любовь, И вот его к открытой ране Прижал я, чтоб не била кровь. Отяжелел платок дареный, От крови стал горяч и ал. Платок, любовью озаренный, Ослабил боль и кровь унял. Я шел на смерть за счастье наше И не боялся ничего. Пусть кровью мой платок окрашен, Но я не запятнал его. Июль 1942

109. ПТАШКА

Колючей проволоки частоколом Окружены бараки и пески. Вот здесь и копошимся мы в неволе, Как будто мы навозные жуки. Восходит солнце за оградой где-то, Поля в лучах купаются давно, Но почему-то кажется, что светом Нас солнце не коснулось всё равно. Недальний лес, луга… И то и дело Отбивка кос поблизости слышна. Оттуда прилетев, вчера нам пела С ограды нашей пташечка одна. Коль и позвать, неведомая птаха, Ты не влетишь по доброй воле к нам. И не влетай! Как здесь в крови и прахе Сгораем мы, ты видишь по утрам. Но пой нам, пой, хотя б через ограду, Вот через эту, проклятую, — пой! Ведь даже в том для нас уже отрада, Что души напоишь нам песней той. Ты, может, в край мой полетишь прекрасный: В свободных крыльях столько быстроты! Но лишь скажи мне: не в последний раз ли Ко мне, певунья, прилетаешь ты? Коль это так, то слушай, непоседа, Последнюю мечту моей души: Лети в отчизну! Пленного поэта Любви и гнева песнею спеши! По песне-зорьке и по крыльям-стрелам Тебя легко узнает мой народ И скажет: «Это, погибая, пел он, Из битвы песнь последнюю нам шлет». И скажет: «Хоть колючие оковы Смогли поэта по рукам связать, Но нет еще таких оков суровых, Чтоб думы сердца жгучего сковать!» Лети же, пташка, песней полнокровной, В которой сила прежняя звучит. Пусть плоть моя останется тут, — что в ней? — Но сердце пусть на родину летит! Август 1942

110. НЕОТВЯЗНЫЕ МЫСЛИ

Шальною смертью, видно, я умру: Меня прикончат стужа, голод, вши. Как нищая старуха, я умру, Замерзнув на нетопленной печи. Мечтал я по-солдатски умереть В разгуле ураганного огня. Но нет! Как лампа, синим огоньком Мерцаю, тлею… Миг — и нет меня. Осуществления моих надежд, Победы нашей не дождался я. Напрасно я писал: «Умру, смеясь». Нет! Умирать не хочется, друзья! Уж так ли много дел я совершил? Уж так ли много я на свете жил? Ох, если б дальше жизнь моя пошла, Прошла б она полезней, чем была. Я прежде и не думал, не гадал, Что сердце может рваться на куски, Такого гнева я в себе не знал, Не знал такой любви, такой тоски. Я лишь теперь почувствовал вполне, Что может сердце так пылать во мне, — Не мог его я родине отдать, Ах, как обидно это сознавать! Не страшно знать, что смерть к тебе идет, Коль умираешь ты за свой народ. Но смерть от голода… Нет, нет, друзья, Позорной смерти не желаю я. Я жить хочу, чтоб родине отдать Последний сердца движущий толчок, Чтоб я и умирая мог сказать, Что умираю за отчизну-мать. Сентябрь 1942