Толстой Л.Н.
Шрифт:
* 307.
1892 г. Февраля 5. Бегичевка.
Спасибо за ваше письмо, дорогая А[нна] К[онстантиновна]. Я еще въ Москв хотлъ писать вамъ и отсюда каждый день собираюсь. Надюсь, что вамъ не хуже и что то, что В[ладиміръ] Г[ригорьевичъ] телеграфировалъ о круп, не означаетъ того, что вамъ стало хуже, какъ Таня это думаетъ.1 Надюсь, что это такъ, а если и нтъ, то не скучайте, милый другъ, своими болзнями. Всмъ ровно. Въ болзняхъ, слабости, страданіяхъ есть много хорошаго, чего не знаютъ здоровые, и отъ многаго спасаютъ болзни. Цните ихъ. Я часто жалю, что у меня нтъ тхъ сильныхъ болей, какъ прежде. Эти страданія много мн помогали. Если бы можно было просить, я бы не сталъ просить Б[ога] о болзни; но если бы мн предложили выбирать: болзнь или здоровье, я отказался бы выбирать. Молитва — выраженіе передъ Богомъ своихъ желаній, тмъ хорошо и важно, что въ этой форм узнаешь, чего ты истинно желаешь. Въ жизни представится положеніе, гд будетъ больно, трудно, унизительно, безъ колебанія выберешь не больное, не трудное, не унизительное; но если въ молитв передъ Богомъ выскажешь самъ себ свои желанія, то, не знаю, какъ о боли, тутъ еще для меня, есть сомнніе, но чего я хочу передъ Богомъ, легкой веселой жизни или трудовой, удовлетворяя тщеславія, похвалъ людскихъ или униженія? то для меня, да и для всякаго опомнившагося человка, не можетъ быть сомннія. Униженіе — это удивительное лкарство для души, врод горькихъ несомннно цлительн[ыхъ] веществъ. Кром добра для души ничего отъ него быть не можетъ.
Разводъ сдлался или длается, и сестра ваша огорчается этимъ. Это нехорошо. Ей надо радоваться. Ей надо непремнно полюбить униженіе. И не вдругъ, подъ вліяніемъ минуты, а всегда: всегда во всемъ избирать то, чт'o унижаетъ, а не то, чт'o льстить самолюбію. Ей надо дойти до того, чтобы даже презрніе (разумется, незаслуженное) ея мужа не огорчало ее. Въ этомъ направленіи, мн кажется, ея спасете, т. е. чмъ ближе она приблизится къ этому, тмъ тверже, спокойне и радостне будетъ ея жизнь.
Мн не понравилось то, что Влад[иміръ] Гр[игорьевичъ] говорилъ, да и вы, кажется, тоже въ письм, что ей хорошо бы поврить въ искупленіе и т. д., что это2 ближе ея природ. Это неврно. Опереться твердо мы вс можемъ только на одномъ — на истин. И мы вс одинаково то разумны, то глупы и легкомысленны, одинаково то добры, то злы и похотливы. И чмъ слабе человкъ, тмъ нужне ему опереться на твердое.
Не успю дописать толкомъ это письмо. Посылаю такъ. —
Вашей сестр не совтую никуда хать, ничего искать, а жить тамъ, гд она теперь, у васъ, и въ томъ положеніи, въ к[оторомъ] она есть. Дадутъ ей ребенка — хорошо, не дадутъ — тоже хорошо. Не сдлаютъ разводъ, сдлаютъ разводъ — все то, что ей надо.
Не въ искупленіе врить надо, а въ то, что не моя воля да будетъ, но Его, и не то, чт'o я хочу, а что Онъ хочетъ, и не какъ я хочу, а какъ Онъ хочетъ. А Онъ хочетъ того, что больше, чмъ хорошо для меня, того, чт'o должно.
Цлую васъ и Диму большого и малаго3 и всхъ нашихъ друзей. На дняхъ напишу Дим и Жен.4
Л. Толстой.
Публикуется впервые. На подлиннике надпись рукой Черткова черным карандашом: «5 февраля 92 № 302». Дата подтверждается письмом М. Л. Толстой от 8 февраля, в котором она, давая перечисление писем, написанных Толстым в то время, относит это письмо к 5 февраля.
Ответ на письма А. К. Чертковой от 23 января и 1 февраля, в которых она писала Толстому о тяжелом душевном состоянии её сестры Е. К. Щегловитовой в связи с осложнениями в ее семейной жизни. В последнем письме А. К. Черткова писала, что ее сестра склонна к религиозному экстазу и что на нее могли бы иметь влияние такие люди, как мать В. Г. Черткова, Е. И. Черткова, веровавшая в искупление человеческих грехов смертью Христа.
Комментируемое письмо написано, наверное, после получения недатированного письма Черткова, который писал Толстому: «Пожалуйста, Христа ради, напишите Гале несколько ободрительных строк, какие вы умеете писать. Это очень поддержит ее и, главное, Нелли, которая так в этом нуждается в эту критическую для нее минуту. Она с такою жадностью глотает все хорошее, духовное, что ей предлагают».
1 Об этой телеграмме Черткова, адресованной, повидимому, Т. Л. Толстой, последняя писала Черткову в письме от 20 февраля 1892 г.: «Меня немного напугала ваша телеграмма о присылке круп, думала, не болен ли кто, но потом кто-то мне сказал, что всё у вас благополучно. За крупу я заплатила 4 р. за 10 фунтов» (AЧ).
2 Зачеркнуто: Ей естеств[енно]
3 То есть, В. Г. Черткова и его сына, которого так же, как и отца, в семейном кругу называли «Дима».
4 Письмо Черткову, которое Толстой собирался написать «на днях», не было написано. Письмо Е. И. Попову было написано, но пропало на почте, о чем Чертков писал Толстому в письме от 20 февраля: «Я борюсь с чувством печали, вследствие пропажи вашего письма к Жене, которое, повидимому, было содержательное, если Маша просит прислать ей копию с него. Ах, как хорошо было бы, если б вы предоставляли тому, кто около вас, списывать ваши письма раньше их отправки, хотя бы только для того, чтобы сохранять у себя эти копии на случай подобных пропаж. Быть может на почте иногда просто лично интересуются вашими письмами и частным, а не официальным образом, оставляют их у себя. А потому лучше бы не вам, а Маше надписывать адреса на конвертах, так как вашу руку могут знать, и она может подмывать чересчур любознательного чиновника к вскрытию письма. Кроме того вам следовало бы посылать заказными письма туда, куда это возможно, как например, к нам».
308.
1892 г. Марта 5—7. Бегичевка.
Получилъ ваше очень хорошее письмо, милый друг, и хотлось бы отвтить тоже хорошо, но едва ли удастся. И даже наврно не удастся. Пишу через два дня посл этого вступленія. Завтра дут на почту, и дописываю только, чтобъ не молчать. Получилъ письмо от Халикова изъ Тифлиса, я получилъ прежде два, и ршилъ, чаю то время, к[оторое] есть, употреблю на то, чтобы написать ему.
Ему тяжело, я думаю. Живетъ въ город, въ гостинниц и одинъ.1
Ай ай ай, какъ люди способны длать злое, когда они не идутъ по единому узкому пути! Кто его мучаетъ? Не люди. А только мрак. Сейчасъ думаю о Писарев.2 Онъ вдь живетъ въ 6 верстахъ отъ насъ и вернулся изъ Тулы. И завтра я увижусь съ нимъ и передъ отъздомъ моимъ въ Москву 15 марта, буду просить его взять на себя высшій надзоръ надо всмъ дломъ во время моего отсутствія. И онъ милый, хорошій; но какъ вспомню объ его православіи, о мрак, к[оторый] есть въ немъ, страшно становится и ожидаешь всего самаго невроятнаго. Главное нтъ полнаго общенія, к[оторое] такъ бы радостно б[ыло] съ нимъ. Онъ смотритъ не просто, а съ камнемъ за пазухой. И какъ жаль и какъ больно! —