Санитаром на штубе А — Юзек Сабуда, симпатичный парень, хорошо и ровно относившийся ко всем нам, а также к больным. Сам — аккуратный, спокойный. После войны он вернется на родину, а не отправится «в бега» по всему свету, как многие его сородичи. Он ведал лечебным процессом на штубе, в нужное время и безропотно помогал вылечивать русских на блоке, а потом и в лагере.

Еще в блоке 29 работали в рейнигерах, как и я, два испанца. На штубе В трудился Рио Пабло де Марото, из Мадрида, бывший капитан республиканской армии. В 1939 году, отступая во Францию, мужественные солдаты молодой республики оказались сначала интернированными в специальных лагерях французским правительством, а после оккупации Франции в 1940 году очутились в нацистских концлагерях Германии. Как уже было сказано, испанцы содержались только в Маутхаузене и Гузене, как наиболее жестоких концлагерях.

Рио был немолодым, эрудированным, решительным человеком, ходил быстро и немного сутулился, а глаза у него умные, проницательные, с хитринкой. С ним у меня установились самые теплые, дружеские отношения. Каждый найденный окурок выкуривался совместно. Рио очень ответственно относился к своей работе. Его ни в чем нельзя упрекнуть, он исключительно относился ко всем больным, стараясь помочь каждому. Мне он выдал много полезных советов, как держать себя с каждым из работавших на блоке поляков, он же дал и исчерпывающую характеристику каждому из них. Он понимал, что я не случайно попал на блок 29, а тоже «командирован» комитетом, как когда-то и он сам.

Второй испанец — Франциско Фернандес из Барселоны, солдат-республиканец. Он моложе Рио, немного попроще и погрубее, но тоже очень добрый и верный, как большинство испанцев. «Недобрые» испанцы, наверное, только в легионах пресловутой «Голубой дивизии», воевавшей на стороне Германии, но мне с ними на дорогах плена, к счастью, встречаться не приходилось.

До моего появления Франциско был рейнигером на штубе А. Поскольку я вошел в состав персонала сверх штата, то невольно занял его место. Тогда Франциско перевели работать рейнигером помещений для персонала. Кроме того, он ходил с нами за котлами с пищей, развозил по штубам А и В столик на колесиках с мисками для больных, раздавал пищу, собирал миски после еды и мыл их. Все это составляло круг его обязанностей. Еду по мискам разливал только сам Альберт, стараясь при том не обделить никого из больных.

С Франциско, как и с Рио, я дружил до последнего дня и лучших товарищей, нежели испанские республиканцы, не желал бы. Каждодневно мы так и держались: трое поляков обособленно и мы — четверо. Общего между нашими группами никогда не было. У нас, четверых, одни интересы, а у них — другие. Но открытой конфронтации не было — такую роскошь никто позволить себе не мог, это не умно и опасно для общего дела.

Спали мы следующим образом. В том помещении, вход в которое со стороны моей штубы А, располагались: на правых нарах — внизу Альберт, над ним Сабуда; на левых нарах — внизу Конечный, над ним Лисецкий. Во втором помещении, вход в которое со стороны штубы В, располагались рейнигеры — на правых нарах внизу Рио, над ним я; на левых нарах внизу Франциско, а место над ним оставалось свободным.

У Рио над кроватью висела на стене фотография жены и дочурки. Кажется, я чаще, чем Рио, любовался фотографией: такими милыми, очаровательными выглядели лица этих двух испанок, оставшихся во Франции, в лагерях, а путь на родину, в Испанию, для них был заказан до тех пор, пока у власти генерал Франко. Конечно, я не один раз показывал Рио хранившуюся у меня фотографию Ниночки, которая должна стать моей женой, и чувства, переполнявшие нас при этом, объединяли и сближали — мы хорошо понимали друг друга.

Таким образом, персонал блока 29 оказался на редкость дружным и сплоченным. Даже Адам Конечный практически не мог мне серьезно навредить, поскольку видел и чувствовал, что большинство персонала его не только не поддерживает, но и осуждает. Юзек и Метек очень тонко вели свою линию — ни вашим, ни нашим. Они не обостряли отношений со своим непосредственным начальником, Адамом, но и не желали делать нас, четверых, своими врагами. В условиях концлагеря словом «враг» не бросались — это опасно!

С коллективом мне повезло, а уж доктору Веттеру я во второй раз на глаза не попадался.

Во второй половине 1943 года, пока не попал в ревир, я постепенно превращался в «мусульманина» не только в физическом, но и в духовном плане. Но, придя на блок 29, я стал снова превращаться в человека. Альберт почти ежедневно приносил из лагеря свежие данные, услышанные по радио, а также и газеты. На блоке 29 я пригодился персоналу еще для одного полезного дела — мои географические познания о собственной стране очень помогали всем в осмыслении сводок с фронта, особенно в части «выравнивания» линии фронта. Я схематично изображал на клочках бумаги положение тех или иных городов и рек, упоминавшихся в сводках, другими словами, стал неизменным консультантом по всем вопросам, связанным с Россией. Мой старый опыт и здесь пригодился. Как ни смешно, но Адам Конечный на первых порах весьма активно и с явным удовольствием участвовал в наших «оперативках». Никуда не денешься — его судьба, как и наша, всецело зависела от успехов Красной армии, а вторым фронтом по-прежнему и не пахло!

Скоро мы сумели обзавестись и небольшой картой. Теперь я вновь мог снабжать своих друзей в лагере свежими и близкими к правде новостями, а не слухами. Сводки с фронта вселяли гордость за армию и надежды на избавление. Немцы потерпели поражение на Курской дуге; были освобождены в августе Харьков, в сентябре — Смоленск, в ноябре — Киев и Гомель.

В Италии свергли Муссолини. Англичане высадились на юге Италии и продвигаются на север страны. Маршал Бадольо, заменивший Муссолини, вынужден подписать перемирие с союзниками. Тогда немцы сумели выкрасть Муссолини, оккупировали всю северную Италию и начали повсеместно разоружать итальянские части и отправлять своих бывших союзников по агрессии по концлагерям. Наш Гузен не был исключением, итальянцев привозили и к нам. Этот веселый и шумный южный народ оказался настолько неприспособленным для существования в скотских условиях концлагеря, что лишь малая часть итальянцев дожила до освобождения. Они массами гибли от дистрофии, холода, плохой пищи, фурункулеза. Многие из оставшихся в живых в зиму 1944/45 года были зверски уничтожены в газовых камерах в марте-апреле 1945 года, перед самым освобождением. К тому времени они стали полными инвалидами и являлись страшным свидетельством преступлений нацизма, поэтому эсэсовское командование не могло допустить, чтобы до веденных до такого состояния узников увидел цивилизованный мир.