В результате понесенных потерь испанцы замкнулись в себе, стали крайне осмотрительны даже в общении между собой, соблюдали максимальную конспирацию, не подчеркивая никогда на людях свою спайку и сплоченность. Все это было глубоко запрятано, и выдавали только глаза, умные и добрые, особенно внимательные ко всяким лагерным неожиданностям, смотревшие из-под густых бровей, ни на секунду не теряя бдительности. Но можно смело утверждать: когда в лагере оказывались рядом испанец и русский, то за версту было видно, что это братья. Ни к кому не испытывали большей симпатии испанцы, чем к русским. Они не могли вычеркнуть из своей памяти наших добровольцев в Испании — в кавычках и без кавычек — и то, как вся советская страна переживала в те годы боль и трагедию республиканской Испании. Мы отвечали испанцам тем же.

Для общего взаимодействия и получения сводок с фронта представители испанского землячества находились при комитете, но всю работу вели крайне скрытно и осторожно, наученные горьким опытом. У испанцев была своя трудность — сказывался языковой барьер. Русские могли общаться со всеми славянскими народами, многие из нас за два года плена кое-что понимали по-немецки, а испанцам труднее находить с кем-либо общий язык. Еще с французами у них кое-что получалось, но тех было всего около 200 человек, и они активной роли в лагерном сопротивлении не играли, удержавшись в основном в престижных командах.

Гузен небольшой по площади лагерь и довольно ухоженный: его территория не была захламлена разными заборами, свалками и прочими укромными местами, создаваемыми незаконченным строительством. Таких мест в Гузене не было — все узники на виду друг у друга и на глазах сторожевых постов. Проводить в лагере собрания, летучки, сборы и тому подобное до конца 1944 года было невозможно и всегда связано с неоправданным риском — «зеленые» немцы сновали на каждом шагу и от них нигде не укрыться, тем более что лагерные правила не разрешали собираться свыше двух, как и шептаться между собой. Безусловно, комендатура должна была иметь в лагере агентурную сеть, но я с этим не сталкивался, и случаи провалов мне не известны — в любом случае я бы о них знал. И вот таким местом, где чуть вольготней было дышать, оказался ревир, в руководстве которого оказались два ведущих членов комитета, два стойких коммуниста — Зоммер и Кайнц, а «зеленых» не было, если не считать пфертнера и Карла Кефербека. Это и определило роль ревира как места, где можно собираться, обсуждать, делиться новостями, принимать решения. Все это делалось с оглядкой на польскую офицерскую игу, которая к концу 1943 года заметно снизила свою агрессивность по отношению как к немецким коммунистам, так и к советским военнопленным.

Второй, дублирующий центр сопротивления сложился вокруг Штрейта (я о нем упоминал выше) и объединял живших в лагерных блоках «красных» немцев и австрийцев, бельгийцев и французов. Связь с русскими Штрейт имел только на уровне личных контактов. К нам в ревир Штрейт захаживал часто, но лишь со второй половины 1944 года, а до этого он не рисковал ни собой, ни товарищами.

И еще удивительное явление, о котором не могу умолчать. Жизнь в лагере до 1943 года протекала спокойно и размеренно строго — все ходили «по ниточке», работали, умирали, как это было предписано службой СС. По окончании рабочего дня узники держались возле своих блоков, ходить по лагерю без команды на то — не разрешалось. Но когда во второй половине 1943 года Гузен заполонили русские, они разрушили устоявшийся порядок лагерной жизни. Русские оказались непоседами — они сновали по всему лагерю, искали пропитание, лишние тряпки для одежды, окурки. Им обязательно надо было отыскивать земляков, однополчан, старых друзей.

За русскими лагерной номенклатуре просто не уследить. Они, не сговариваясь между собой, игнорировали лагерные правила, образовывали «толкучки», где шел оживленный натуральный обмен. Но главным оказалось то, что в результате за русскими невозможно было установить постоянное наблюдение — они встречались, снова расходились, схватывались за грудки в случае несовпадения идейных позиций, образовывали группы буквально на ходу, ломая все лагерные традиции. Все это принесло колоссальный положительный эффект, и к русским перестали прислушиваться и присматриваться — русские есть русские! Это было на руку, приближался 1944 год.

Вернемся к Адаму Конечному. Безусловно, он ярый националист и играл далеко не последнюю роль в «Акции войсковой». У нас с ним в 1944 году было много конфликтов, и он не раз попытался уничтожить меня «легальным» способом. А ликвидировать меня нелегально он уже не мог: опасно, не то время, да и сам загремишь — все наблюдают друг за другом, от глаз не скроешься. На ревире жизнь и взаимоотношения работающих был и у всех на виду.

Альберт Кайнц не мог делать замечаний Адаму Конечному, чтобы тот лояльней относился ко мне. Блоковый хотел, но не мог, прекрасно понимая, сколь сильней организационно в Гузене польская офицерская лига — она значительней и весомей немногочисленного антифашистского комитета.

Борьба продолжалась с переменным успехом. Адам — мало разговорчивый человек, грустил о доме, о семье, ждал конца войны и мечтал после поражения Германии воевать на стороне американцев против Советского Союза. Об этом грезили все националистически настроенные поляки. Возвращаться после войны в народную Польшу, а тем паче — в социалистическую они не собирались и после 1945 года действительно рассеялись по всему свету от Канады до Австралии.

Присутствие на блоке 29 Адама Конечного невероятно затрудняло мои действия, направленные на организацию систематической помощи русским в ревире и в лагере. Адам мешал мне до конца лагеря. Но два его коллеги по блоку — младший медперсонал — относились ко мне намного либеральней, чем он.

Примеряясь к ним, я находил, что какое-то медицинское образование они имели. И конечно, они являлись земляками Адама по Познани. Начну с санитара штубы В. Это Мечислав Лисецкий — неразговорчивый, незлобивый человек, уравновешенный, вполне культурный, насколько это возможно в условиях концлагеря. Вероятней всего — недоучившийся студент, мобилизованный в 1939 году. По работе я с ним не сталкивался, разговаривали редко: мы работали на разных штубах и никакого отношения друг к другу не имели. Словесных или других стычек у меня с ним никогда не было.