А в нашей колонне шли со своими флагами французы, испанцы, поляки — кто их будет бояться? Красных флагов к тому же не видать.

Как только вошли в город, от непривычной обстановки захватило дух: город буквально забит американской военной техникой. Каждая улица запружена бронетранспортерами, броневиками, танкетками, виллисами, студебеккерами и другой колесной техникой. На всех перекрестках торчали джипы военной полиции. На их бортах белели полуметровые буквы «МР» — «милитэр полис» [69] . Мы обратили внимание, что во всех случаях водителями были негры.

Особое зрелище представляли собой окна домов: с них свешивались белые простыни — город кричал во весь голос о своей капитуляции. Трудно было отыскать глазами хотя бы одно окно без трепыхавшейся на ветру простыни, словно горожане спешили подчеркнуть: «Мы сдаемся! Мы приветствуем союзников! Мы с Гитлером не имели ничего общего!»

Вообще-то жителей в этот вечер на улицах было не сыскать: все сидели по домам, а большая часть мужского населения заранее сбежала на запад, не зная, в чью зону оккупации попадет Линц, — все драпали от русских.

Американцев наша колонна тоже не заинтересовала: они после трудного дня занимались своими делами и отдыхали. Мы никому оказались не нужны, но и у нас были свои дела, и хорошо, что нами пока никто не интересовался.

Колонна рассыпалась по всему городу и пригороду, разбилась на группы, землячества, которые сперва стали искать убежище на ночь, а затем еду и… выпивку. Что было — то было!

В моей группе четырнадцать человек, все из Гузена. Из них запомнил только Петю Кравцова с Урала и Пашу Преснякова с Вологодчины. Мы облюбовали чудесный фольварк — вилла, загородный дом — на самом берегу Дуная, брошенный хозяевами. Надо сказать, что это было жилищем не слишком богатых людей — по тем понятиям, — но оно не шло ни в какое сравнение с нашими халупами, коих так много в российской глубинке. Богатейший сад, огород, всевозможные постройки и пристройки, неограниченные нормативными сотками, как у нас, а столько, сколько надо нормальной австрийской семье, причем как она сама считает, а не кто-то за нее. Дом двухэтажный. Семья отсутствовала. В хозяйстве остался только молодой ретивый конь. За ним и домом присматривали двое молодых «восточных» рабочих: симпатичный чех Юзек и не менее симпатичная девушка, родом из Николаевской области, Галя. Они вдвоем жили на первом этаже и собирались днями подаваться к дому, так как фронт стабилизировался.

Мы могли расположиться спать в «барских» апартаментах на пуховых перинах, но предпочли сеновал на втором этаже. Там соорудили длинный стол из досок, две скамейки по сторонам и свалились на солому до утра: выдохлись вчистую.

Следующий день, 7 мая — наш первый день в Линце — мы целиком посвятили участию в погромах. Что это означало? В те дни из уст в уста по городу передавалась байка: в течение трех дней со дня вступления в город американских войск солдаты имеют право брать все, что пожелают, а также делать, что захотят. Мы долго не думали: так это или не так? Американцам вроде ничего и не надо — они имели все. Во всяком случае, я не видел, чтобы они участвовали в погромах. А вот жители города, к которым сразу присоединились и мы, добросовестно потрудились на этой ниве: мы с ними дружно растаскивали содержимое продовольственных и промтоварных магазинов, складов, баз, вагонов и других подобных объектов. Все тащили всё, что можно было унести. Жители запасались впрок. Мы проявили себя намного скромнее: уволокли бочонок сомнительного спирта, пару ящиков тушенки, много разной всячины и на этом успокоились. Нам в дорогу ничего не надо — только здесь закусить и выпить.

Французы, испанцы и поляки в первую очередь бросились переодеваться в приличную одежду. А мы, не сговариваясь, все, как один, решили остаться в своем лагерном обличье до перехода к своим: мы просто обязаны были сохранить свое «лицо», не затеряться в толпе «перемещенных лиц». Так называли несчастных людей, которых нацисты когда-то выволокли из своих жилищ, бросили в лагеря, а теперь эти люди мыкались по всей Европе, направляясь к родным очагам. Кроме того, мы должны были остаться со своими лагерными номерами, которые значились в эсэсовских картотеках. Мы не французы, и нам все это было важно.

Проблему транспорта наша группа разрешила просто: ретивый конь был немедленно запряжен в шикарный хозяйский кабриолет на подобие тех, наших, петроградских, на которых когда-то восседали бородатые кучера, опоясанные толстыми красными кушаками. В этом экипаже мы двенадцать дней разъезжали по всему городу, причем на сбруе укрепили небольшой красный флажок, символизирующий «представителей союзной державы» и их «дипломатическую неприкосновенность», как на любой посольской автомашине, благо американцам было не до нас, и они этому ребячеству не препятствовали.

Так мы развлекались на первых порах, но и не только так: дни 8, 9 и 10 мая в нашей памяти плохо сохранились, и вот почему. Поскольку стол соорудили, что поставить на стол — припасли, оставалось по русскому обычаю пригласить гостей, что мы и сделали. Затащили на сеновал первых попавшихся на улице американских солдат и сержантов — около десяти человек, расселись вокруг стола и в течение трех дней дружно пили, ели и пели, пока не кончились спирт и тушенка. Среди американцев нашлось и несколько поляков по происхождению, служивших в американской армии и еще не забывших родной язык. Они нам все переводили. Правда, негров в нашей компании не было.

Мы впервые с удивлением увидели, как пьют американцы: лизнут спирта и затем полчаса медленно и плавно раскачиваются из стороны в сторону, тихо напевая одну из любимых песенок. А мы? Мы сразу опрокидывали в рот по половине кружки неразведенного спирта и, только успев рукавом вытереть губы (тогда это называлось закусить «текстильторгом») и крякнуть, валились тут же под стол или на солому, либо доползали до сада и падали в траву. Для меня это первая пьянка в жизни: до сих пор — а мне шел 24-й год от роду — я водки или спирта и даже вина во рту не держал, не испытывая потребности в алкоголе. Но это можно понять: армия, плен и концлагерь — отнюдь не лучшие места для подобных возлияний, а в школе, конечно, не пили.