Возвращаясь к маю 1945 года в Линце, утверждаю, что тому, кто хотел вернуться на родину, — американцы не препятствовали, а тех, кто не хотел, — наши не принуждали, но только в то время и в том месте. В другое время и в другом месте все могло быть иначе. Мне не довелось сталкиваться с военнопленными, пожелавшими остаться на западе — я их просто не встречал и не видел, а возвращались нас тысячи, но, правда, это бывшие узники концлагерей, вчерашние смертники. Если бы кто-то в те дни попытался воспрепятствовать нашему возвращению домой, то мы готовы были на все — вплоть до того, чтобы разорвать на куски, как это было в Гузене.

У американцев хватило ума не удерживать нас в «западном раю». Из того контингента бывших смертников, какой представляли мы, вербовать агентуру для последующей заброски в Россию было занятием бессмысленным.

В упомянутой выше телепередаче «Соотечественники» также говорилось о том, что, согласно конвенции о военнопленных, принятой в Женеве в 1936 году, нельзя насильно принуждать их возвращаться на родину, если они этого не желают. Но якобы имело место секретное соглашение между спецслужбами Англии и СССР об обязательной выдаче всех военнопленных до последнего человека. Про такое мне, естественно, не известно.

Не сталкивались мы и с обратными действиями: в мае 1945 года в Линце нас, бывших военнопленных, бывших узников концлагерей, никто не «отлавливал» и не принуждал к возвращению на родину, а также и не удерживал остаться на Западе. Все происходило на добровольной основе, все стремились домой, и чекистов с «сачками» для отлова нас за рубежом мы, к счастью не видели…

Колонна студебеккеров с ветерком впервые мчала нас на восток, а не на запад, но до Ленинграда — ни много ни мало — 4000 километров! Но на американских машинах наш путь был недолгим: через 30 километров колонна миновала раскинувшийся в лощине городок Энс, пересекла демаркационную линию и остановилась. Мы сошли на землю и по-дружески попрощались с водителями — машины отправились обратно.

Я впервые был у своих — за столько лет! Нам не верилось, что теперь все по-настоящему свободны и находимся не на вражеской территории, не на территории союзных войск, а в советской оккупационной зоне. Это уже не плен, и мы — не военнопленные, хотя наш статус еще не определился. Кем мы станем?

Прибывших высадили в чудесном уголке природы: вокруг — луга и рощи в зелени, все цветет и благоухает. В этом живописном местечке мы провели пару дней в ожидании колонны советских автомашин. Наши явно не справлялись с вывозкой. Неподалеку расположились репатриированные гражданские лица. Многие женщины — с детьми. Всех привезли сюда до нас и продолжали везти и везти со всех уголков Австрии, как и нашего брата.

Досужие языки поведали нам, что один капитан, участвовавший в репатриации людей, неожиданно повстречал свою жену, но не одну, а с приобретенным в Германии ребеночком. Такое в неволе случалось, но причины бывали разные. Капитан сгоряча схватился за оружие, но ему не дали выстрелить. Еще одна драма на войне, и еще одна разрушенная семья. Сколько будет таких?

Пришла колонна таких же американских студебеккеров, полученных Советским Союзом по ленд-лизу, только на этот раз водители — свои, российские парни. Вновь погрузились и понеслись дальше с тем же попутным ветерком. Теперь предстояло проехать около 260 километров до города Винер-Нойштадт, в окрестностях которого находились сборные пункты для репатриированных. Позади остались Санкт-Валентин, Амштеттен, Санкт-Пельтен, Санкт-Георген: это все не просто географические названия населенных пунктов, а в этих местах находились многочисленные филиалы Маутхаузена. Мы оставляли навсегда эти страшные места.

Вот и пункт назначения — Винер-Нойштадт. В городе жили более 60 000 человек, но в нашей памяти он не сохранился: небольшие австрийские городки так похожи один на другой — они все в зелени, ухоженные, тихие, по-европейски чистенькие.

Нас разместили на территории одного из бывших лагерей, где для ночлега стояли постройки барачного типа. Все ожидали, что нас будут принимать и регистрировать водном из проверочно-фильтрационных пунктов НКВД, о которых был и достаточно наслышаны, но никаких признаков особого режима в лагере мы не обнаружили, а ошибаться в таких делах мы не должны, так как слишком болезненно относились к любой подобной мелочи. Нам уже приходилось видеть, как следовали на запад за власовцами эшелоны с подразделениями НКВД. Это отнюдь не радостная картина, порожденная войной. И все же лагерь, в котором мы находились, никакие походил на лагерь НКВД. Правда, судить нам трудно — не приходилось бывать в них, да еще с «политической закваской», поскольку в любом случае мы не уголовники.

По лагерю все перемещались свободно, общались между собой, находили старых друзей и знакомых, вместе с ними радовались благополучному возвращению к своим. Наверное, на воротах стоял часовой, но никому из нас и в голову не могло прийти желание выйти из лагеря, даже по пустяку. Не для того мы возвращались к своим, да и судьба наша еще не определилась. Но память четко сохранила другое. У ворот все время торчали группы наших ребят в ожидании поступления в лагерь новеньких, какими только вчера мы были сами. Каждый надеялся в аналогичном нашему транспорте из Маутхаузена, Гузена и других филиалов встретить тех, кого потерял давно или разлучился совсем недавно — мужская дружба имеет свои каноны. Например, Мишу Петрова я надеялся встретить до самого последнего дня, и никак не хотел примириться с мыслью, что больше никогда с ним не увижусь. Поэтому при приближении к лагерю очередной колонны новеньких все моментально устремлялись к воротам и жадно всматривались в лица входящих. То тут, то там слышались радостные возгласы:

— Вася, ты?

— Петро, Петро! — И люди бросались в объятия друг друга.

Многих и мне довелось повстречать. Например, Костю Андрюшина.

Кроме радостных случилась и такая «встреча»: стоявшие у ворот услышали гневный окрик:

— Вот он, смотрите… — Это кто-то опознал бывшего военнопленного, который чем-то сумел запятнать себя, и люди прощать предательство не намеревались. Его схватили за грудки, но вмешались сопровождающие, и нам было объявлено: вершить самосуд строго запрещается, а во всех подобных случаях следует извещать соответствующие органы. Конечно, все согласились с этим: под самосуд можно всякое провернуть — мы недавно столкнулись с этим в Гузене. Как правило, запятнавшие себя чем-либо нашей компанией «пренебрегали». Лишь один такой случай я и припоминаю. Надо не забывать о том, что там, где мы находились, содержались только бывшие узники концлагерей — мы сами за этим следили. Других категорий репатриированных среди нас не было. Это обстоятельство значительно облегчало нашу предстоящую регистрацию и возможную проверку кого-либо из нас. Но о какой проверке могла идти речь? Кто и как мог бы проверить те сведения, которые мы будем сообщать о себе? Это было невозможно. Оставалось признать, что взаимная «самопроверка» — самый действенный элемент контроля в данных обстоятельствах. Может быть, поэтому мы не сумели обнаружить в лагере ни чекистов в форме с голубыми околышами на фуражках, как о них пишут в книгах, ни чекистов в гражданской одежде. Мы даже не видели ни одного офицера, чтобы хотя бы определить род войск, в ведение которых мы поступили.