– Не говорите мне о других, – перебил Летранж. – Одна вы нужны мне, вы знаете это.

– Я действительно готова верить, что я одна «нужна» вам, но, ведь, вам одинаково «нужны» все женщины, которых вы только встречаете… ну, скажем, девушки, включительно до этой бедной Жанны Шантель, такой плоской и так безобразно одетой; вы, ведь, заглядывались и на ее костлявую грудь. Не возражайте! Это маленький недуг, «неврозик», как говорит мой милый доктор Краус. Я не упрекаю вас и уже, конечно, не ревную.

Говоря это, она продолжала ощипывать кончиками губ оставшиеся лепестки цветка, стебель которого вертела, забавляясь, в руках.

Летранж прошептал:

– Это правда… но вы нужнее мне всех остальных.

Смущаясь под ироническим взглядом Жакелин, он уж не смел сказать: «Я вас люблю». Она спросила, все еще держа цветок около губ:

– Так это серьезно?

– Совершенно серьезно.

– Прекрасно, если серьезно, – возразила она спокойно. – Так женитесь на мне! Ага! Вот и испугались!

– Но…

– Но уверяю вас, вы испугались. Скажите, на что же вы надеялись, бедный мой Люк? Что я буду разыгрывать Мадлен Реверсье, Жюльету Аврезак, или других известных вам? Платить горничным за молчание, бегать по холостым квартирам, как добродетельная супруга? Нет, нет, мой милый. Я все это вижу близко и знаю, во что все это обходится. Время для любви пройдет и не окажется ни одного приятного воспоминания, потому что не будет ни одного настоящего приключения во всех этих делишках, а неприятностей много. Не хочу так! Пусть женятся на мне, разве я уж такая плохая партия? Я хорошего рода, имею двести тысяч приданого и никому не должна. Конечно, это не Калифорния, но по нынешним временам и это все-таки редкость. Что я немного взбалмошна, так в мои годы это ничего. Когда я выйду замуж, я сумею держать себя прилично. Что же касается совершенной непорочности, милый мой, так обойдите весь Париж и даже Орлеан – ни одной не найдете. Все не более Жанны д'Арк, чем я. Я думаю, что и Жанна Шантель, несмотря на ее костлявую грудь, не составляет исключения. Конечно, я знаю, что детей не находят в капусте, и я уж вовсе не такая глупенькая гусыня, как меня называет мой друг Гектор. Но мой будущий муж останется вполне доволен мной.

Она встала, сделав на рояле еще несколько арпеджио.

А в зале слышались замирающее звуки симфонии и за ними аплодисменты; публика двинулась к залам. Летранж смотрел на Жакелин и ничего не отвечал ей.

– Так вот, друг мой, подумайте, – закончила она. – Решайтесь; или женитесь на мне, или никогда ничего другого не увидите от меня кроме этого…

И она швырнула ему в лицо совершенно ощипанную белую розу, к которой прикасалась губами, и вышла.

Летранж хотел следовать за нею, но нахлынувшие из холла парочки преградили ему дорогу.

Издали он увидал, как Жакелин взяла под руку доктора Крауса. Это был человек лет сорока, плешивый, с величественным выражением лица; он спокойно осматривал сквозь очки эту толпу, за счет развращенности которой существовал.

У входа в холл Летранж натолкнулся на Поля Тессье, разговаривавшего с Этьеннет Дюруа. Сенатор не совсем отеческим взором окидывал открытую шею девушки. Мужчины пожали друг другу руки. Летранж спросил:

– Что, теперь ваша очередь, мадемуазель? He споете ли вы, что-нибудь попроще, после этого потока ученой музыки?

Еще не успокоившись после разговора с Жакелин, он направил взор в голубые глаза Этьеннет.

– Нет, – отвечала она, улыбаясь. – Еще не моя очередь. Сейчас будет петь мадам Учелли; я очень рада этому.

– Она ужасно трусит, – заметил Поль, – и совершенно напрасно, так как, точно будет иметь успех.

– О! – подхватил художник Вальбелль, подошедший к ним, – вы, милый сенатор, не менее ее волнуетесь. Вы сегодня точно муж дебютантки.

Этьеннет покраснела. Тессье, недовольный, молча предложил руку девушке и ушел с нею.

– Вы их смутили, – сказал художнику Летранж. – Зачем так говорить? Вы знаете, между ними дело серьезное; поговаривают о браке.

– Вот это мне и досадно, – отвечал Вальбелль. – С какой стати этот толстый политик отнимает у нас такую хорошенькую девушку? Она была создана для нас, для ужинов и остального, как добрая Матильда, мать её, и хорошенькая Сюзон. Из нее хотят сделать честную буржуйку, верную своему толстому дуралею. Я не одобряю этого.

– Факт тот, – сказал задумчиво Летранж, – что она восхитительна сегодня в своем платье индиана, с широкими рукавами «жиго» и остроконечной прической а ля Ботичелли… У неё, должно быть, чудное тело.

И они принялись разбирать молодую девушку, раздевать ее словами, трактовать о ее «статьях», как это делают жокеи перед скачкой, толкуя о лошадях и так громко, что до проходящих долетало много не совсем удобных выражений. Потом, они заговорили о другом, о вечере, вообще, о музыке.

– Лучше что-нибудь, кажется, было бы трудно придумать для развлечения светских людей. Целые две недели в газетах говорили о знаменитом «холле», о настоящем театре, об очаровательной хозяйке дома… Я же нахожу, что все это похоже на вечеринку в гостинице «Континенталь». А вы?