– Какая прелесть! – проговорила девушка.

Мод качнула узким носком ноги лодку, устремив взор в пространство озера. Она была более блестяща, нежели сама природа, эта вода, это небо, эти звезды; красота ее подчиняла себе красоту пейзажа, прелесть женщины затмевала поэзию ночи.

– Не желаете ли? … – спросил Максим, указывая на лодку.

– О, да! – воскликнула она… – Уйдём отсюда, туда… далеко… одни…

Он вскочил в лодку, принял девушку своими сильными руками, усадил на скамейку, как маленького ребенка, Сам сел против неё, и отвязанная лодка бесшумно заскользила по пруду, подгоняемая единственным веслом.

«Я обожаю ее, я обожаю ее, – думал Максим, снова, очарованный. – Я не хочу, чтобы она принадлежала кому-нибудь, кроме меня».

Скоро они потеряли из вида лес, окутанный белесоватым туманом. Максим бросил весло на дно лодки; они могли, в самом деле, думать, что находятся на море. Он тихо проговорил:

– Я желал бы, чтоб этот час или не имел конца, или пруд этот утопил нас обоих, но только, чтобы никто нас не видал более.

Она ответила, устремив на него взор, волшебную силу которого она отлично знала:

– Почему вы сомневаетесь во мне?

При этих простых словах он опустился к ее ногам, до такой степени они взволновали его; поцеловал ее руки и шептал:

– Простите! Простите!

– Неужели вы, в самом деле, думаете, что я живу в этом свете потому, что он мне нравится? Ах! Если б я могла бежать из этого ужасного Парижа!..

Прильнув губами к руке, которую она хотела высвободить, Максим имел смелость повторить:

– Простите меня! Я так люблю вас!

Она вырвала руку и сказала без гнева, но не покойно:

– Вернемтесь!

Он медленно взял весло, и они причалили к берегу, не произнеся более ни слова. Когда же они подходили к замку, Максим набрался храбрости под сводами обнаженных деревьев.

– Мод, – проговорил он, – вы знаете, что я принадлежу вам; наполовину я не умею отдаваться: я ваш раб, на всю жизнь, если вы пожелаете. Об одном умоляю вас, если вы хотите оттолкнуть меня, не играйте мной, как с теми легкомысленными людьми, которые вас окружают… Вы знаете, я скоро уезжаю; я хотел пробыть недели три в Везери и затем возвратиться в Париж. Так возвращаться ли мне?

Она пожала правую руку молодого человека.

– Верите ли вы мне теперь? – спросила она.

Он отвечал:

– Я вам верю.

– Как сестре?

– Как сестре.

– Любите вы меня?

– Больше нежели сестру, мать, больше всего на свете!

– Так возвращайтесь, – сказала Мод. – В продолжение этих трех недель думайте обо мне… о нашем будущем. Я принимаю только совершенно обдуманное решение. Я же со своей стороны обещаю вам, что до вашего возвращения меня не увидят ни в театре, ни вообще в обществе. Я не буду выезжать.

– О! простите! еще раз простите! – воскликнул Максим. – Я недостоин вас!

Он хотел привлечь ее к себе, и был счастлив в то же время, что она отстранилась от него, отказывая даже в самой невинной ласки невесты. И в этом, пленившем его искреннем порыве ее, в резком движении, которым она уклонилась, точно он угрожал ее целомудрию, Максим не сумел распознать инстинктивного проявления стыдливости в женщине, душой и телом влюбленной в другого и еще не привыкшей делить чувства между двоими.

«Везери, март 1893 г.

И вот, несмотря ни на что, я решаюсь писать вам, не зная даже, как назвать вас, имя которой едва осмеливаюсь произносить в мыслях, ежечасно. Я так мало видал вас, так мало говорил с вами! Теперь, когда нас разделяет такое большое пространство, мне кажется, что воспоминания обо мне вовсе не существуют для вас. О! Как далеко я чувствую себя от вас не только по пространству, разделяющему нас, но по тому расстоянию, которое существует между нашими взглядами на образ жизни и на самую жизнь. Умоляю вас, не думайте, что я говорю случайные слова и хочу сгладить мою неловкость, подражая в любезностях вашим поклонникам. Я открываю вам мое сердце; правда, я чувствую себя так же далеко от вас, как далек от меня самый простой, самый дикий из моих пастухов.

Бывают минуты, когда это приводит меня в отчаяние, и тогда я желаю походить на ваших парижских друзей; тогда я не затруднялся бы, конечно, в подборе слов, говоря с вами, не затруднялся бы писать вам, и вы легче понимали бы меня… Играя же чужую роль, я был бы смешон, неловок! На этой почве я признаю себя заранее побежденным. Вокруг вас толпятся двадцать поклонников, более увлекательных, – увы! – нежели ваш почтительный отшельник из Везери. Я повергаю к ногам вашим одну только страстную любовь мою, а это ведь не блестит, я знаю, и не привлекает. Что делать? Умоляю позволить мне любить вас. Я прошу одной милости, невероятной, незаслуженной; я говорю вам: „я ничтожнейший из всех и, несмотря на это, полюбите меня!“.