Шрифт:
– Так оно и есть, – согласилась Полина Антоновна. – Но дети учителя, намеченные для ликвидации, – спасены!
– Что же мне делать-то?
– А то, что делаешь. Бороться.
Отец Викторин горестно качал головой:
– Мои солдаты – старушки да мальчишки с девчонками, не успевшие закончить школу.
– Крепись, батюшка! Машины взлетают на воздух очень даже нужные фронту! Бомбы падают на пушки, на склады, на головы солдат. Тощают немецкие силы! С вашей помощью тощают.
Отец Викторин затеплил свечу перед иконами Спаса и святого князя Александра Невского.
– Образ князя-воителя перенеси в собор! – осенило матушку. – Все время какое-то движение вокруг нас.
– Нечто незримое, сверлящее затылок, и я чувствую, – согласился батюшка.
Случилось в единый миг. В конце службы к отцу Викторину подошли трое незнакомых мужчин. Один сказал:
– Батька! Ты – поп. Значит, человек сердобольный. Нашего товарища пуля зацепила, и хорошо зацепила, не дойдет до леса. Прими, укрой. Денька через два заберем.
В глаза кинулось: лица у всех троих белые. Сытые лица. Партизаны круглый год на воздухе, под солнцем, под дождем.
Под ложечкой засосало: провокаторы. Сказал твердо:
– Церковь – не лазарет, а я – не врач.
– Ты не лечи, ты укрой! – В словах угроза.
– Где же я укрою?
– У тебя комната в храме.
– Трапезная.
– Не перечил бы ты нам! – сказал напористый. – Раненого приведем ночью, дверей не запирай в соборе.
Ушли. Отец Викторин шепнул матушке:
– Ступай к Нине. Если меня возьмут, скажешь, что послана мной доложить о партизанах. Возвращаться не торопись. Зайди к Олимпиаде.
– Что ты задумал?
– Пойду к Бенкендорфу.
– Не к нему, иди к Магде. На графа ей пожалуйся.
Отец Викторин вспомнил разговор с дочерью. Выходит, Иванов предупредил.
Графиня Магда выслушала взволнованного священника. И все обошлось. Раненый не появился, видимо, выздоровел. А главное, все забыли о происшествии. Накрепко.
Впрочем, однажды отец Викторин узнал среди полицейских напористого «партизана». Полицейских привел в собор Ступин. Эти тоже давали клятву перед портретом цесаревича Алексея.
Директор лесного банка
Землянку Золотухина заполонили мешки с деньгами. Он даже спал теперь на деньгах. Свободного места – проход бочком к окошку. Подоконник заменил и стол, и сейф. Здесь обед, здесь работа, здесь коробка с документами.
В любой день и час тринадцать увесистых мешков с красными знаками могли обернуться тяжкой обузой. С мешками денег мыкаться по лесу потеха, но очень даже веселая.
На заседании обкома Золотухин внес удивительное предложение:
– Первоочередной задачей считаю избрание, вернее назначение, директора банка.
Члены обкома воззрились на Золотухина с тревогой.
– Зачем нам банк в лесу? – осторожно спросил Афанасий Суровцев.
– А затем, что мне надоело спать на мешках с деньгами.
Назначили директора и поручили ему передать отвоеванные у полицаев семьсот пятьдесят тысяч рублей в ближайший государственный банк.
– А таковой, как я понимаю, в Сухиничах. Всего семьдесят километров, – сказал Золотухин.
Начальник штаба Алексеев заохал:
– Верно, семьдесят. Но таких, что не разбери-помилуй. Где-то немцы, где-то наши, где-то бои, а где-то тишь да гладь.
Однако ж все согласились: партизанская землянка – для больших денег хранилище сомнительное. Суровцев сказал нерешительно:
– Кто отважится с такими деньгами пробираться через территорию, занятую врагом, фронтами?
– Коммунист! – отрезал Золотухин. – Есть у меня на примете коммунист. Из рабочих.
И вот уже проселочной дорогой катила, не особенно поспешая, большая двуконная подвода. Груз не ахти как тяжек, но велик объемом. Опять же – мало ли что? Одну лошадь убьют, другая повезет.
Ездок в телеге один-одинешенек. Костя Фирсов. Неулыбчивый, но лицом открыт, лоб светлый. Сорок лет человеку. Экватор жизни.
Когда вожжами тронул, там, возле землянки командира, кто-то сказал:
– Двуконь, а ездоку не легше…
Директорам банков легко-то и не бывает. Костя и оборачивался, и по сторонам поглядывал.