Вот почему Мишель вернулся один, когда получил страшное известие о самоубийстве матери. А затем он получил ещё одно письмо.

От самой Юлии Николаевны.

И не где-нибудь, а на почтовой станции по дороге в Москву, как будто она заранее знала, что он именно в этот день и в этот час поедет этим маршрутом. Вскрыв печать, Мишель принялся бегло читать и убедился, что так оно и было – она знала.

«Никого не слушай и никому не верь. Особенно отцу. Если ты читаешь эти строки, то меня, скорее всего, уже нет в живых. Найди Рихтера. Он единственный знает правду. Позаботься о Катерине и Ксению, пожалуйста, не бросай! Она хорошая девушка и станет тебе достойной женой. Береги бабушку и Алексея. И не держи зла на отца, прости его, если сможешь, и – отпусти. Помнишь, ты сам говорил мне как-то: отпустить – это самое лучшее.

С любовью. Мама»

Ну и что он должен был подумать после этого письма? На наш скромный взгляд, всё было очевидно. Мать не давала развода отцу. Отец никогда её не любил. И когда она осталась одна, без защиты в лице сына и брата, Гордеев нанёс удар. Не в открытую, а подло, исподтишка, как он делал все свои дела.

Единственная загвоздка заключалась в том, что Мишель понятия не имел, кто такой Рихтер и где его искать. Но в тот момент такие мелочи его не волновали, им овладела самая настоящая ярость, требующая немедленного вымещения на ком-нибудь вполне реальном, носящим яркие рубашки, дорогие очки в изящной оправе и ухоженные усики домиком.

– Я убью его, – сказал Мишель своей бабушке-генеральше, которую навестил первым делом, приехав в Москву.

– Господи, Миша, не надо, не бери греха на душу! – прошептала генеральша, как будто и впрямь верила в то, что Мишель способен убить родного отца. Хотя, кто их знает, этих военных? Они там, поди, ещё и не на такие ужасы насмотрелись. А тут… ну, подумаешь, отцеубийство? Тем более, у самой Волконской руки чесались придушить подонка зятя.

А он даже не удосужился надеть траур! Это взбесило Мишеля ещё больше. Сидел себе, ублюдок, в плетёном шезлонге, на балконе второго этажа, потягивал сладкий ликёр и щурился на солнышко. Слава Богу, что этой его учительницы здесь не было, а то и ей бы досталось. Мишель пребывал в таком состоянии, что вполне мог забыть, что он дворянин и офицер, и женщин ему бить не положено. Но женщины женщинами, а месть драгоценному родителю никто не отменял. Пускай тоже нехорошо, пускай грех, пускай не по-христиански, однако священное негодование требовало выплеска.

И – о, боги! – с каким наслаждением он это сделал!

– Празднуешь? – спросил он с порога, не обозначив своего присутствия ни приветствием, ни стуком в распахнутую дверь. – Матушкину своевременную кончину, следует полагать?

Иван Кириллович поперхнулся ликёром от неожиданности, пролил несколько капель на себя и, взяв со стола салфетку, принялся вытирать малиновые капли со своего светлого по случаю жаркого дня пиджака.

– Миша, право слово, ну зачем так пугать?! – проворчал Иван Кириллович, спеша вытереть пятна, но напрасно – пиджак был безнадёжно испорчен. И, похоже, дорогого отца кроме этого ничего и не беспокоило. Даже возвращение сына с войны, живого и вполне здорового, к примеру.

– В моё отсутствие, как я погляжу, ты совсем потерял стыд. Красивый пиджак, отец. Очень красивый. И цвет – как раз по сезону, ведь в такую духоту совсем не обязательно рядиться в чёрное!

– Хорошо, – Иван Кириллович поднялся со своего места и, повернувшись к сыну, встал напротив, оказавшись на целую голову ниже. «Господи, какой он взрослый стал!» – подумал Гордеев и продолжил сурово: – Хочешь поговорить об этом? Давай поговорим. Только, боюсь, тебе не понравится то, что я скажу.

Разумеется, не понравилось, по-другому и быть не могло. И для начала, Иван Кириллович Гордеев, многоуважаемый человек, министр и дворянин, получил мощнейший удар в челюсть, который заставил его перелететь вдоль просторного балкона и упасть навзничь, ударившись о балюстраду.

– А теперь самое время начать молиться, папочка, – кровожадно сказал Мишель, подходя ближе. Поначалу у него была идея сбросить Гордеева вниз со второго этажа, но тогда он бы точно умер, а убивать этого мерзавца так быстро Мишель не хотел. Для начала нужно было его помучить.

– Михаил, опомнись! Ты же не станешь! Ты же… – он замолчал, получив ещё один удар, а за ним ещё и ещё. Попробовал оказать сопротивление – но куда там! Мишель был выше и шире в плечах, несмотря на то, что и сам Иван Кириллович сложение имел довольно-таки крепкое, с сыном ему было не совладать.

– На… на помощь! – захрипел Иван Кириллович, поняв, что ещё чуть-чуть, и дело кончится смертоубийством. Ему показалось, что Мишель сломал ему нос. – Фёдор! Георгий! Помогите, убивают! Миша, что же ты делаешь, чёрт бы тебя побрал, немедленно прекра…

Тут он резко замолчал, получив удар под дых, и принялся жадно ловить ртом воздух. Ну, про Георгия-то вы знаете, а что касается Фёдора – это был дворецкий при имении, помнивший покойную хозяйку ещё маленькой девочкой, делающей свои первые шаги под руководством своей красавицы-матери, которую уже тогда величали генеральшей.

Надо отметить, что Фёдор подоспел к самому началу кровопролития, но вовсе не для того, чтобы помешать возмездию. Как раз наоборот, он торопился, потому что боялся пропустить самое интересное, и вот уже несколько минут от души наслаждался гулкими звуками ударов, стонами и криками господина Гордеева, а так же его жалкими мольбами о помощи.

О-о, как зауважал он молодого князя в тот момент! До сих пор Фёдор видел его всего пару раз в жизни – Мишель не любил загородное поместье матери, потому что его уж очень любил Гордеев, и практически не появлялся там. И у Фёдора образ спокойного, молчаливого мальчика, всегда трепетно оберегающего свою младшую сестру Катерину, никак не вязался с образом этого взрослого мужчины, далёкого от сдержанности и смирения. Но старому дворецкому это скорее нравилось. "Молодой-то князь, судя по всему, дельный малый! – подумал он, наблюдая за происходящим безобразием. – Уж точно не в отца!"