— Нет! За что?

Они подтолкнули ее к борту ЗИСа. Чтобы не упасть, ей пришлось ухватиться за дверцу, она застонала. Левин, наблюдавший за ней, протянул руку, чтобы ухватить ее за локоть. Она вырвалась и снова попыталась оттолкнуть солдат. Тут Зощенко ударила ее по лицу. Солдаты скрутили ее, а Зощенко вновь ударила, на этот раз рукояткой пистолета. Тут уже Марина завопила от боли. Она осела на траву, силой заставляя себя смотреть, как солдаты запихивают Эпрона в один из воронков. По команде офицера солдаты вскарабкались рядом с Эпроном, захлопнули дверцы машины, и воронок тут же покинул поляну. Теперь оружие было направлено на рыдавшую Марину. В ее голове стучало: «Супруг мой, муж мой…», но она не могла произнести ни слова.

Левин поймал ее за руку, поднял с земли и прорычал:

— Хочешь знать, за что?

Ей все еще слышались команды, щелканье затворов и голос Зощенко, а Левин уже тащил ее к крыльцу избушки. Внутри все было исковеркано. Постель порвана, половицы пола сорваны, так что под ними между сваями виднелась земля. Рукомойник и печь были разобраны на части, стол разбит. На матрасе валялись разные предметы: бросался в глаза серо-зеленый металл радиопередатчика, выдвижная антенна, записные книжки в картонном переплете, пачки рублевых купюр и пистолет в кожаной кобуре.

Левин больно сжал Маринину руку.

— Я ведь тебя предупреждал, чтобы ты к нему не приближалась.

Сзади снова стояла Зощенко. Солдаты вскинули винтовки на плечо. Левин повторил:

— Говорил я тебе, что американец шпион. Почему ты меня не послушала?

Она закричала:

— Ты лжешь! Майкл врач. Только врач. Весь Биробиджан это знает.

Зощенко ткнула пистолетом в радиопередатчик на кровати:

— Он тебя этим лечил?

— Это вы подбросили! — кричала Марина. — Вы подстроили!

Левин усмехнулся, а Зощенко рванула Марину назад и снова дала ей пощечину.

— Замолчи! Хватит! Мы тебя и так слишком долго слушали, звезда биробиджанская!

Она толкнула Марину в руки солдат, которые поволокли ее ко второму воронку. Прежде чем влезть в воронок, Марина остановилась на секунду и крикнула что-то, но слова растворились в лесной тишине.

Вечером 24 июня 1950 года я еще не ведал ни о тайном венчании Марины Андреевны Гусеевой и Майкла Эпрона, ни об их аресте. Сразу после закрытия бурного заседания, как только полицейские вывели Марину из зала, Маккарти, Кон, Никсон, Вуд и Мундт устроили совещание. Никсон продолжал потирать плечо, чтобы все помнили, какой опасности он подвергался. Я старался не маячить на виду и проскочил вдоль стола стенографисток, не оборачиваясь в сторону Ширли. Но от ее запаха скрыться было невозможно. Ее вечные французские духи вызывали непреодолимое желание поцеловать ее в шею. У меня защемило сердце от мысли, что вечер придется провести в одиночестве, вместо того чтобы ужинать с Ширли «У Джорджа».

Атаковавшие меня коллеги покинули холл, но я понял, где их искать. Чтобы в этом убедиться, я быстро сбежал по лестнице, что вела во внутренний двор здания. Я услышал их голоса еще издали. Фоторепортеры толкались позади фургона для перевозки арестованных. Полицейские с Мариной задержались на ступеньках, и вся свора защелкала фотоаппаратами. Ослепительные вспышки усиливались черным металлом фургона. Марина даже не могла поправить прическу. Руками в наручниках она тщетно пыталась откинуть с лица растрепавшиеся волосы. Сквозь разорванную на груди кофточку виднелась бледная кожа. Несложно было представить, что увидят завтра читатели листков Хёрста.

Один из фотографов выругался в адрес Марины, а та не успела понять, что это провокация. Она обернулась и плюнула в его сторону. Фотоаппараты дружно защелкали. Вот уж снимок так снимок! Полицейские заржали. И в эту минуту Марина подняла глаза, и наши взгляды встретились. Я стоял на крыльце, а потому возвышался над толпой. У меня, вероятно, был ошарашенный, насмерть перепуганный вид. Но я ждал этого взгляда два дня. Она мне улыбнулась! Улыбка была похожа на молниеносные вспышки, которыми фотографы бомбардировали синие океанские глубины ее глаз. В этой невероятной улыбке сквозили гордость и насмешливое безразличие, спрятанные под маской ненависти и ярости, — смена чувств на лице настоящей актрисы, сознательно продолжающей играть свою роль. Господи, откуда у нее брались силы?

Несколькими минутами раньше мне хотелось мужественно ринуться вперед, взять Марину на руки, вынести с поля боя. Но в этом не было необходимости: что бы ни творила эта банда кретинов, она была для них недосягаема. Она, настоящая, была для них невидима, они видели лишь ее талантливую игру.

Один из репортеров оглянулся и крикнул мне:

— Иди сфотографируйся вместе со своей любимой!

Послышались другие насмешки и восклицания. Прежде чем полицейские наконец затолкали Марину в машину, та подарила мне еще один взгляд — немного удивленный и даже теплый и нежный. Так, по крайней мере, мне хотелось думать.