Мора продолжают уговаривать. Не хочет же он противопоставить свое мнение «мудрости всей нации»? Мнению парламента и совета королевства? Наконец речь идет о законе, утвержденном, как и полагается, парламентом. Все подписали этот акт, во всяком случае, огромное большинство. Считает ли себя сэр Томас Мор умнее всех? Наконец он просто обязан исполнить свой долг подданного, обязан выполнить закон.

— Нет, — отвечает Мор. — Это противоречит моим взглядам. Я не могу и не хочу вступать в сделку со своей совестью.

До сих пор молчавший герцог Суффолк взрывается:

— Вы навлекаете на себя гнев короля. Это может вам стоить жизни.

Мор отвечает ему то же, что уже однажды сказал герцогу Норфолку, когда тот, узнав, что Мор хочет сложить с себя полномочия канцлера, уговаривал его смириться перед королем:

— Вполне возможно, ваша светлость. Но какая, собственно, разница, если я умру немного раньше вас.

Кранмер своей архиепископской властью решает: Томас Мор, очевидно, еще не вполне подготовлен к принятию клятвы. Пусть он еще подумает. В тиши аббатства Вестминстер.

И пытается, к своей чести, уговорить короля, чтобы Мору в виде исключения разрешили принести ту клятву, на которую он согласен.

Король выслушивает его. Отпустить Мора, когда упрямец из Челси теперь у него в руках? Отпустить человека, не подчиняющегося теперь не просто ему, Генриху, а закону? За простака, что ли, считает его Кранмер?

Четыре дня спустя Мора препровождают в Тауэр. Крестный путь Томаса Мора продолжается.

А дальше, дальше все идет так, как и было задумано Генрихом, Анной, Кромвелем. В ноябре 1534 года издается особый акт, так называемый «Акт о верховенстве». Король официально провозглашается «верховным главой английской церкви». Затем последует еще один билль: «Акт о государственной измене». Отрицание какого-либо из королевских титулов объявлено государственной изменой.

Парламент подтверждает: присяга, от которой отказался Мор, законна.

…Пожалованные Мору в свое время королем небольшие имения конфискованы. Семья Мора почти без средств к существованию. Челси, приобретенное Мором на свои деньги, переписано на пускающую пузыри в люльке принцессу Елизавету.

Монархи из Чартерхауза, осмелившиеся протестовать против новых законов, брошены в тюрьму. Епископ Фишер тоже в Тауэре.

Из сравнительно спокойной камеры на первом этаже башни Божан (десять шагов вперед, десять шагов назад, каменный пол, но все же устланный циновками) Мора переводят в Кровавую башню. Сырость, полумрак. Камера, в которой едва можно повернуться. Никаких прогулок. Раньше хоть изредка к нему допускали дочь, жену — не без тайной надежды, что им удастся поколебать решимость Мора. И они действительно пытались его уговорить. Тщетно.

— Моя маленькая Мэг, — говорит Мор дочери, — откажитесь от вашей скверной роли искусительницы. Я уверен в том, что хорошо поступаю.

— Но ведь король этого не стоит… — чуть ли не кричит Мэг.

— Король? — удивленно переспрашивает Мор. — При чем тут король? Речь идет обо мне. Король волен делать, что ему вздумается. Но и я остаюсь при своих принципах.

…Конечно, король сумел лишить Томаса Мора свободы. Ввергнуть в несчастье и разорить его семью.

Но он не добился главного: покорности. Ему не удается добиться того, чтобы Мор своим авторитетом подкрепил его действия.

Это знает вся Англия. И это не дает покоя Генриху.

Сломить Мора, во чтобы то ни стало сломить Мора! В глубинах черной своей души Генрих отдает себе отчет в том, что это ему важнее, нежели просто отправить его на плаху. Тем более теперь, когда уже готовятся законы о разграблении монастырских земель.

Мор бескомпромиссен.

Сын своего века, он немалое значение придавал религии. Но дело вовсе не в том, что он, как и по сию пору утверждает церковь, объявившая его святым, защищал католицизм. Не католицизм защищал он, а права и достоинство человека, его права и обязанность на борьбу со злом и обличение зла.

Он мог пожертвовать многим. Даже жизнью. Он не мог изменить самому себе.

…И пока он еще жив, борьба продолжается.

Из письма Мора дочери Мэг. 1534, ноябрь.

…Твое полное мольбы письмо в немалой степени опечалило меня… Мне не единожды в жизни приходилось получать тяжелые вести, но ни одна из них не затронуло так мое сердце, как твое настойчивое стремление, моя любимая, столь слезно и душераздирающе убедить меня совершить то, что, как я неоднократно и ясно говорил, я не могу сделать из уважения к собственной душе… Речь идет о делах, связанных с моей совестью… Я не могу, Маргарет, вновь углубляться в этот вопрос…. Самое ужасное для меня, более ужасное, чем угроза смерти, является то обстоятельство, что из-за меня пребывают в горе и подвергаются опасности твой муж, мой добрый зять, ты, моя дочь, моя жена и все мои другие дети и невинные друзья.