– Bactrianus. Это значит «двугорбый».

– Поня-а-атно, – протянул он, и в его нечеловеческом голосе прозвучала человеческая грусть.

– Чего-то ты, Петр Романович, нынче убитый какой-то, – обеспокоился я.

Он какое-то время мялся, не желая признаваться, но затем все же разъяснил:

– Давеча опять дочка приводила внучку фотать.

– И как внучка? – спросил я как можно беззаботнее. – Растет?

– Растет егоза.

– Ну и отлично. Скоро встретитесь, недолго уже осталось. Совсем чуть-чуть.

– Да-а-а уж, встретимся.

– Что-то не так?

Он помолчал, потом тяжело вздохнул и начал плакаться:

– Понимаешь, Егор Владимирович, только представлю, как все оно случится, так просто выворачивает всего наизнанку. Тяжко… Ну сам посуди. Прихожу, звоню, Люся открывает и… Что скажу? Как объясню? Восемь же лет…

Я пожал плечами:

– Объяснишь как-нибудь. Не мальчик.

– Не простит.

– Куда денется, простит. Ну а не простит, новую жизнь начнешь.

– Какую?

– Человеческую. Какую же еще.

– Не знаю. Ох не знаю. А потом, знаешь что, Егор Владимирович…

– Что?

– Как буду жить обычной жизнью, зная, что мир не такой, каким его видят нормальные люди? Это же невозможно жить так, будто ничего не знаешь.

– Первое время будет, конечно, трудновато. А потом привыкнешь и будешь все случившееся вспоминать как жуткий сон. А воспоминание о сне это, доложу я тебе, Петр Романович, совсем не то, что воспоминание о чем-то реальном. Это терпимо. Это укладывается в голове. Легко укладывается.

– Не знаю… Ох не знаю…

– А есть иные варианты? – спросил я его в лоб.

– Думаю, может, ну его все на фиг, – выдержав паузу, вдруг огорошил он меня. – Думаю, может, мне и дальше вот так вот, верблюдом. А, Егор Владимирович? Как мыслишь?

– Поздно. Машина закрутилась.

– Ну не знаю…

И на кой мне нужен весь этот геморрой? – подумал я, начиная всерьез заводиться. Хотел пнуть впавшего в сомнения верблюда пыром в плешивый бок и сказать что-нибудь увесистое для приведения в чувство, но сдержался.

– Ладно, Петр Романович, пора мне.

– Бывай.

– Новости будут, дам знать.

– Угу.

Энтузиазма в его зверином бормотании было ноль, и тут я все-таки не выдержал, сорвался:

– Знаешь, Петр Романович, что я скажу? Хорошо устроился – вот что я тебе скажу. Прикинулся верблюдом, лежишь тут на солнышке, овес жрешь, пиво пьешь и ни хрена не делаешь. Ма-ла-дец!

– Я не прикидывался, – вставил он. Хотел еще что-то сказать, но не успел.

– Ты мужик или не мужик? – спросил я, пытаясь взять его на «слабо». И сам же ответил, подпустив в голос металла: – Думаю, мужик. А раз мужик, должен в первую очередь думать о других, а не о себе родном. О себе родном печалиться настоящему мужику вообще негоже. Последнее дело мужику о себе печалиться. У тебя, Петр Романович, между прочим, жена есть, дочь, внучка, наконец, и ты за них за всех в ответе. Или мыслишь по-другому? Может, у тебя понятия стали кривыми, под стать спине?

– Да нет, – пролепетал Петр Романович.

– А раз нет, нечего слюни распускать. Уяснил?

– Уяснил.

– То-то же. И учти – я с тебя просто так не слезу. Я из тебя, урюка, сделаю человека.

Он глянул на меня огромными, влажными от слез глазами и сразу отвернулся. Я надеялся, что он устыдился. Очень я на это надеялся.

В этот момент к нам подошел фотограф, встал у меня за спиной и, похлопав по плечу, спросил:

– Ты это, мужик, чо?

В его голосе прозвучало непритворное удивление.

Неужели есть что-то странное в разговоре человека с верблюдом? – подумал я.

Не знаю.

По мне, так ничего.

Интересно, а что было бы, если бы мне пришла в голову идея сказать правду? Как бы отреагировал фотограф, услышав от меня, что я не человек, а дракон, а верблюд не верблюд, а человек? Сдал бы меня в психушку, услышав правду? Или нет?

Надо как-нибудь попробовать.

Потом.

Наводить на дядьку морок я в этот раз не стал – Силы не было. Медленно развернулся и поинтересовался в ответ на его недоуменное «чо»: