И только способность достичь своего сущностного «я» дает возможность осуществить «со-бытие». «Мысль всякой души, – пишет Платон, – которая стремится воспринять надлежащее, узрев [подлинное] бытие, хотя бы и ненадолго, ценит его, питаясь созерцанием истины и блаженствует, пока небесный свод не перенесет ее по кругу опыт на то же место. При этом кругообороте она созерцает самое справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание – не то знание, которому присуще возникновение и которое как иное находится в ином, называемое нами сейчас существующим, но подлинное знание, содержащееся в подлинном бытии. […] Красота сияла среди всего, что там было. […] Когда кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окрыляется»119.

Поэтому между двумя нет ограничений, если оба ощущают красоту происходящего, и Платон добавляет, говоря о душе: «Презрев все обычаи и приличия, соблюдением которых щеголяла прежде, она готова рабски служить своему желанному и валяться где попало, лишь бы поближе к нему – ведь, помимо благоговения перед обладателем красоты, она обрела в нем единственного исцелителя величайших страданий»120. В диалоге «Пир» Платон показывает, как подлинно красивое делается истинно этическим: «Сократ: Но скажи еще вот что. Не кажется ли тебе, что доброе прекрасно? Агафон: Кажется. Сократ: Но если Эрот нуждается в прекрасном, а доброе прекрасно, то, значит, он нуждается и в добре. Агафон: Я не в силах спорить с тобой, Сократ. Пусть будет по-твоему. Сократ: Нет, милый мой Агафон, ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое»121.

В «здесь и сейчас» возникает со-бытие Двух, это само переживание жизни как таковой, и в этом то главное, о чем говорит этоэстетика. Только это позволяет нам разрушить преграды индивидуальной реальности и даже собственно реальности, только это позволит нам освободиться от груза внешних наслоений, только это уничтожает одиночество и делает человека счастливым.

Вопрос противостояния личности и социума, индивида и общества относится к разряду вечных. Вот и Гамлет протестует против попыток манипулировать им, о том, что его протесты не беспочвенны, знают, конечно, все участники драматической сцены, но никто не показывает вида. И потому голос принца направлен в пустоту, впрочем, и сам Гамлет хорошо понимает это. Поэтому этим своим монологом он обращается не к обществу, он взывает к Высшему. В противостоянии личности и социума, так же как и в «Гамлете», и у личности, и у социума свои цели, но, в отличие от шекспировской драмы, никто не догадывается, в чем именно они состоят, что делает их борьбу еще более бессмысленной, а обращение к Высшему – традиционной и вынужденной мерой. Ситуация покажется нам еще более глупой, если мы сделаем над собой усилие, чтобы понять: истинные цели личности и социума родственны друг другу, если не сказать – идентичны. Впрочем, было бы и нелепо полагать, что элемент и его целое – требуют обратного. Другое дело, что этот элемент не ощущает себя частью целого, а вследствие этого целое не является таковым, или наоборот.

На каких бы позициях мы ни стояли – божественного или эволюционного происхождения этики (выработанной как приспособленческий механизм через «общественное чувство», «воодушевление» и так далее), если мы согласны с тем, что «живая этика» – это не фикция, то нам понятно, что в процессе, который именуется «воспитанием», она должна быть найдена в «воспитуемом» человеке. Насаждая мораль, мы рискуем не то что не найти, не взрастить ее в человеке, а, напротив, противопоставить его ей. Вместе с тем, основной механизм «морального воспитания» ребенка все-таки насильственный. А потому именно «мораль», пресловутое «нравственное воспитание» оказывается одним из главных авторов того феномена, о котором сейчас пойдет речь, – феномена «социогенной агрессии».

Гносеологически человек – это, прежде всего, трисубъект. Понимая это, мы должны отдавать себе отчет в том, что ребенок – это не только и не столько «впитывающая губка», как о нем любят говорить, но скорее – сито, самый настоящий фильтр, обладающий выраженной степенью избирательности. Однако, этот факт, как правило, не принимается в расчет ни родителями, ни воспитателями, ни учителями, а поэтому процесс обучения ребенка, по сути своей, часто сродни самому настоящему насилию, глумлению над его маленьким, но уже самостоятельным «я». Всякий ребенок в отношении воспитания – стойкий оловянный солдатик. И именно благодаря нашей трисубъектности, ни у кого из представителей рода человеческого «поучение» и «привитие морали» не вызывает искреннего энтузиазма.

Странно думать, что малышу можно что-то «вдолбить» в голову. Если же он испытывает хоть малейшее сомнение и сопротивление по вопросу, который ему «вдалбливается», это порождает в нем лишь напряжение и агрессию. И он усваивает не то, что мы ему «вдалбливаем», а те формы поведения, которые позволяют ему минимизировать агрессию взрослого. Усваивая этические нормы, он усваивает не этику, как это может показаться, а то, что следует делать, чтобы не навлечь на себя гнев взрослого, как избежать наказания. Эта ситуация бросает тень на весь дальнейший процесс социализации, поскольку теперь в этическом утверждении мы прочитываем не суждение, а укор, замечание, угрозу. Лучшего способа воспитать «сопротивленца», «партизана», ведущего «справедливую войну» и не придумаешь. В конечном итоге, «этическое воспитание» сводится к борьбе каждого из нас за право быть тем, кем мы являемся, с принуждением воспитателей, которые ждут от нас, что мы станем «такими, как все».