К счастью, Ролан Барт оставил нам замечательную работу – «Фрагменты речи влюбленного», – проливающую свет на это «загадочное» явление. В ней впервые, если не считать попытки Жака Лакана, на наш взгляд не увенчавшиеся заслуживающим внимания успехом, представлен «дискурс влюбленного», то есть когнитивная структура, которая и есть то, что принято называть «проекцией», а в более узком смысле – «переносом». Р. Барт начинает свою работу словами: «Dis-cursus – это изначально действие „бегать туда-сюда“, это хождение взад и вперед, „демарши“, „интриги“. Влюбленный и в самом деле не перестает мысленно метаться, предпринимать все новые демарши и интриги против самого себя. Его дискурс – это всякий раз словно приступ речи, вызванный каким-нибудь мелким, случайным поводом.

Можно назвать эти обломки дискурса фигурами. Слово это должно пониматься не в риторическом смысле, но скорее в гимнастическом или хореографическом. […] Фигура – это влюбленный в работе». [347] Весь последующий текст – это представление данных «фигур», каждая из которых по сути лишь одна из граней этого нескончаемого течения мыслей, насыщенных любовным переживанием, впрочем, кажется, Р. Барт предлагает нам исчерпывающую картину.

Нет необходимости пересказывать весь текст «Фрагментов», да это и невозможно, его нужно читать и перечитывать, чтобы понять: «перенос» и «проекция» – это не акт, это несостоявшийся акт, это «работа», это бег по кругу, это способ найти «дверцу к…», «щель в…», это бесперспективная попытка проникнуть в мир любимого человека, прорваться к нему, это процесс адаптации к тому, кто стал «объектом», «эпицентром» дискурса, вокруг которого язык совершает коловращательные движения. Не с «инфантильными фантазиями», не с «неудовлетворенными потребностями», не со «стереотипными отношениями» встречается психотерапевт, констатирующий у пациента факт «переноса», он встречается с речью, которая, актуализированная, существует уже вне каких-либо влечений, сама по себе, повинуясь только своему собственному, непрекращающемуся течению.

Странно, что этого не заметил 3. Фрейд, который сам же и свидетельствовал симптомы этого нескончаемого говорения: «Если врачу представился случай побеседовать с родственниками пациента, то он с удовольствием слышит, что эта (его, психотерапевта. – А.К., А.А.) симпатия взаимна. Дома пациент без устали расхваливает врача, превознося в нем все новые положительные качества. „Он грезит вами, слепо доверяет вам; все, что вы говорите, для него откровение“, – рассказывают родственники. Иногда кто-нибудь из этого хора выражается резче: „Просто надоело, он беспрестанно говорит только о вас“». [348] Это выплескивающийся наружу дискурс «влюбленный» пытается найти «ход» к «возлюбленному» с помощью языка, но однако же посредством языка он как раз и не может подойти к «возлюбленному», поскольку он – Другой.

Этот парадокс, который с каждой минутой становится все более очевидным для «влюбленного», дает ему осознание, что другой («возлюбленный») – Другой, но пока это только осознание: «Атопос, – пишет Р. Барт, – это другой, которого я люблю и который меня завораживает. Я не могу его классифицировать именно потому, что он Единственный, единичный Образ, который чудом отвечает особенностям моего желания. Это изображение истины; он не может подпасть ни под какой стереотип (каковой есть истина других)». [349] (Зачастую это событие в жизни пациента способно спотенцировать процесс развития его личности в период прохождения психотерапии, однако в отсутствие должного означения, то есть если дискурс пациента не имеет необходимых означающих, данное «осознание» может безвозвратно «утонуть» в «любовном дискурсе», где на такой случай припасено самое безразмерное из всех существующих слов – «любовь».)

Это осознание создает новый поворот, новое «завихрение» дискурса «влюбленного»: «Уже сотню лет, – продолжает Р. Барт, – принято считать, что безумие (литературное) заключается в словах: „Я есть другой“; безумие – это опыт деперсонализации. Для меня, влюбленного субъекта, все совсем наоборот: именно то, что я становлюсь субъектом, не могу не стать им, и сводит меня с ума. Я не есмъ другой – вот что с ужасом констатирую я. (Дзэнская история: старый монах сушит в жару грибы. „Почему вы не скажете, чтобы этим занялись другие?“ – „Другой не я, и я не другой. Другому не пережить опыта моих поступков. Я должен сам пережить опыт сушки грибов“.) Я нерушимо являюсь сам собой, и в этом-то я и безумен: я безумен, поскольку я самодостаточен». [350] Таким образом новое осознание – это замкнутость в самом себе, но именно эта замкнутость и есть свидетельство, пусть лишь косвенное, собственной – «влюбленного» – инаковости.

Нельзя выйти за пределы языка – вот что демонстрирует Р. Барт, вот что – замкнутый в самом себе язык (речь) – является тем, что почему-то называется «переносом». И это речь о другом человеке, если же речь остановится, прекратится, исчезнет, разрушится, другой человек («возлюбленный») станет для говорящего Другим (с большой буквы). Потому задача психотерапевта, желающего дать пациенту «опыт Другого», состоит в том, чтобы заставить его замолчать, прекратить его внутреннее говорение. Вот по какой причине никакие пояснения и увещевания психотерапевта не способны изменить положения, они только дают пациенту новый, очередной повод для дискурсивных аберраций, но граница языка, разделяющая двух Других, так и остается непреодоленной. Казалось бы, все уже готово, реальность индивидуальных отношений маячит на горизонте: «возлюбленный» осознан как Другой, сам «влюбленный», после долгих терзаний, осознает собственную инаковость, но язык (речь) все еще продолжает стоять между ними стеной.

Однако все это еще не «опыт Другого (с большой буквы)», пока это только прелюдия, которая грозит таковой и остаться, Другой не может быть Другим с большой буквы, пока он соответствует ожиданиям «влюбленного», но Р. Барт знает, когда речь будет вынуждена замолчать. Как и мы в свое время, [351] он обращается к творчеству Ф.М. Достоевского, к роману «Братья Карамазовы». Р. Барт приводит в качестве иллюстрации психологический кризис, который переживает Алеша Карамазов, узнающий о том, что «старец пропах», что разрушает весь его «любовный дискурс» до самого основания, – это и есть переход с уровня ПОМ развития личности на уровень ПЗМ, а далее и на уровень ВЗМ. Эту «фигуру» Р. Барт называет «крохотное пятнышко на носу», этот «легкий, но несомненный след разложения» старца приводит к «разложению» «любовный дискурс» Алеши.

«На совершенном, – продолжает Р. Барт цитировать свой дискурс, отталкиваясь от этого сюжета, – и словно бы забальзамированном (до того оно меня завораживает) лице другого я вдруг замечаю очаг порчи. Точка эта микроскопична: какой-нибудь жест, слово, предмет, деталь одежды, нечто необычное, что вдруг возникает (пробивается) из области, которая не вызывала у меня никаких подозрений, и внезапно связывает любимый объект с пошлым светом. Неужели этот человек вульгарен – тот самый, чье изящество и оригинальность я с благоговением восхвалял? И вот на тебе: он совершает жест, которым разоблачает в себе совсем иную природу. Я ошеломлен: мне слышен сбой ритма, что-то вроде синкопы в прекрасной фразе любимого, звук разрываемой гладкой оболочки Образа. […] Можно сказать, что искажение Образа происходит, когда мне стыдно за другого. […] Весьма часто другой оказывается искажен благодаря языку; он говорит какое-то не то слово, и мне становится слышно, как угрожающе шумит совсем другой мир – мир другого. […] Образ испорчен, поскольку внезапно увиденный мною человек – просто какой-то другой (а не мой другой), кто-то чужой (безумец?). […] Любовная речь обычно является гладкой оболочкой, приклеенной к Образу, очень мягкой перчаткой, облегающей любимого человека. Эта речь благочестива, благонамеренна. Когда Образ искажается, оболочка благочестия рвется; от сотрясения оказывается низвергнут мой собственный язык. […] Ужасный отлив Образа». [352]