В тот же самый вечер Генка Почепцов метался по своей комнатке. Он прикусывал свои губы, он размахивал руками, и со стороны напоминал актёра разучивающего некую роль.

А дело в том, что ему немедленно хотелось совершить нечто героическое, чтобы его тут же начали нахваливать. Но дело в том, что ничего героического он так до сих пор и не совершил. И всё же ему очень-очень хотел, чтобы его похвалили…

И вот он решил похвастаться своим участием в подпольной организации перед своим отчимом Громовым-Нуждиным. Конечно, Генка не знал, что Нуждин подписал бумажку относительно своего сотрудничества с полицией. Но зато Генка помнил, что до войны Нуждин много хорошего говорил про Советскую власть…

И вот Генка уже вошёл в ту выцветшую, словно бы изнутри прогоревшую комнату, в которой обитал Нуждин. Комната была переполнена табачным дымом: сам Нуждин, подвыпивший сидел за столом и занимался тем, что очищал воблу…

Почепцов выпалил:

— А я вот с оккупантами борюсь.

Нуждин обернулся к нему и переспросил:

— Чего?

Генка ожидал, что его тут же начнут нахваливать, а поэтому был удивлён такой непонятливости. И он разъяснил:

— Дело в том, что я являюсь членом подпольной организации…

Нуждин замер, и широко округлившимися глазами уставился на своего пасынка. Он быстро-быстро думал, вспоминал: конечно же он знал, что и Соликовский, и Захаров, и Кулешов, наиглавнейшей своей задачей считали уничтожение подполья. Он знал, как ненавидели полицаи подпольщиков; и мысль, что ни кто-нибудь, а его пасынок является одним из подпольщиков, привела Нуждина в состояние столь сильного ужаса, что он просто отказался верить Генке. Ведь он был уверен, что если откроется, что он, Нуждин, проворонил такой факт, и что как бы с его попустительства пасынок совершал всякие диверсии, то ни только Генку, но и его, Нуждина, подвергнут страшным мученьям, а потом и казнят.

И поэтому он махнул на Генку рукой и проговорил негромко, так как всё ещё был очень напуган:

— Да всё ты брешешь!

— Правду говорю, — неуверенно ответил Генка.

— Лжёшь всё, — часто замахал руками вдруг раскрасневшийся Нуждина — его уже всего трясло.

И тогда Генка почувствовал, что всё то, что он сказал сейчас, говорить совсем даже и не надо было.

Так что он поспешил заверить своего отчима:

— Да это всё неправда.

И Генка убрался восвояси.

Земнухов и Боря Главан стояли в кабине Соликовского, куда, по такому случаю, был приглашён и Захаров, который, правда, и не выспался, и был зол и раздражён; ну и, конечно же, как и всегда был под хмельком.

Соликовский, ухмыляясь, кивнул на задержанных, и на радиоприёмник, который теперь валялся рядом с его столом. Когда они только вошли в кабинет, Соликовский вырвал рук Бори приёмник, и швырнул его на пол, так что теперь в нём, скорее всего, что-то сломалось.

Главан стоял с лицом сосредоточенным, мрачным и торжественным. Он уже готов был к мучениям, которым должны были, по-видимому, подвергнуть их палачи. Готов Борис был и к самой смерти. На все вопросы врагов, он готовился отвечать презрительным молчанием.

Лицо Земнухова выражало спокойствие и вдохновение…

А Соликовский, хищно ухмыляясь, прохаживался возле своего стола, и говорил, обращаясь к Захарову, который ожесточённо расчёсывал своё опухшее лицо, и что-то бормотал:

— Ты погляди на них! Ничего себе хлопчики? А?! Подпольщики!! — и он вдруг оглушительно заорал матом и хлопнул кулаком по столу. — Поймал! — прохрипел он. — Собственными руками поймал! А наши (он имел в виду служащих в полиции), ни на что не способны! — он вновь выругался матом, и обратился к Земнухову и Главану. — Ну живо выкладывайте, — тут вновь мат. — кто вас надоумил! Кто у вас главное…

И тогда Земнухов прокашлялся, и заговорил таким необычным для этой тюрьмы мягким и светлым голосом, что и Соликовский и Захаров, невольно обратили всё своё внимание к нему; и даже с интересом начали вслушиваться в то, что он говорил:

— Дело в том, — говорил Земнухов. — что этот радиоприёмник оставался у нас с довоенного времени.

— Чего-чего? — зашипел Соликовский. — А кто дозволил приёмники оставлять, а?

— В том то и дело, что у нас был рабочий приёмник, и мы его сразу, как и было положено, сдали, а этот — сегодня случайно в погребе нашли. Попробовали: вроде бы не работает. Ну и слава богу, что не работает — от греха то побольше. Понимаете меня, да, Василий Александрович?

То, что к нему обращаются по имени отчеству произвело на Соликовского большое впечатление. Стало быть, молодёжь Краснодона хорошо его знает, ну и уважает, стало быть.

А Ваня Земнухов немного глаза, и глядел в подбородок Соликовского, он боялся как-нибудь, ненароком выдать то, что на самом деле происходило в его душе. Ложь и притворство были отвратительны Ване, и он никогда не лгал ни родителям, ни друзьям, и это знали, и все ценили Ваню, за его честность. А здесь ему приходилось не просто лгать, но ещё и обращаться к существу, которого он считал гораздо ниже последнего копошащегося в навозе гада, с нотками почтительно-заискивающими. Но он боролся не только за свою жизнь, но и за жизнь Бори Главана, и за всю «Молодую гвардию». Поэтому Ваня проговорил всё это с той видимой искренностью, что и Соликовский и Захаров не смогли бы заподозрить неискренности.