А рядом с Соликовским шёл его заместитель Захаров, который по своему обыкновению уже напился. Этот Захаров был мужиком среднего роста, с оплывшим, невыразительным лицом, в котором однако ж, время от времени, проступало выражение такой возведённой в принцип подлости, что невозможно было смотреть на него без отвращения…

И вот они вошли в прилегающий к дому сад, в котором, несмотря на сиявшее в небе солнце, было сумеречно и зябко…

Полицаи остались на крыльце, а Соликовский вместе с Захаровым, вошли в дом.

Захаров огляделся, ухмыльнулся и сказал:

— А у тебя чисто!

— А то, — хмыкнул, обнажая большие жёлтые зубы Соликовский. — Порядок — это важно.

И действительно: в этом доме не было беспорядка, не валялись пустые водочные бутылки, не громоздилось грязное бельё; всё было вычищено.

Но вот что бросалось в глаза. Странным образом все предметы в этом доме как бы кричали о своей вещественности. То есть можно было смотреть и на стол и на полку с посудой — всё вроде бы на месте, и всё такое чистенькое, а чего-то самого главного не хватало…

Но чего же не хватало?

Тут впору было бы призадуматься, да ответ не так то легко было найти. А вместе с тем человек сторонний, окажись он здесь, и задайся таким вопросом, начал бы испытывать ужас.

И, наверное, всё-таки понял бы, что у всех даже и самых незначительных предметов есть ещё и внутренняя сущность. Например, даже и половник, и тарелка и даже торчащий из стены гвоздь имеет помимо внешней ещё и какую-то внутреннюю суть, которая есть часть всего мира и связь с космосом и вечностью. А в этой прибранной большой горнице все предметы какой-то чудовищной, невообразимой силой были лишены своей внутренней сути. И выпирала именно бездуховная плоть этих предметов…

Человек в здравом рассудке и с ясною душою, человек у которого ещё оставалась совесть, испытал бы в этом помещении мистический ужас; и не важно, какое атеистическое образование получил он до этого в школе или в университете. Здесь уже не образование, а сердце подсказало бы ему, что он попал в какую-то вневременную пустоту, куда-то за пределы космоса, где однако же царят эти чудовищно реальные и напирающие своей вычищенной плотью образы предметов…

Но пьяный Захаров вполне даже был доволен, и ещё несколько раз повторил:

— Хорошо живёте…

Тут навстречу им вышла жена Соликовского. Это была женщина среднего роста, ещё не толстая, но уже начавшая раздаваться, одетая достаточно опрятно, и даже в хорошую, дорогую одежду, которую, правда до неё уже кто-то носил, потому что это была конфискованная одежда. Что в ней поражало, так это её глаза — они вроде бы и смотрели, но в то же время казалось, что на самом то деле они спят, и просто кто-то приподнял её веки. По большей части эти глаза ничего не выражали, но всё же время от времени там зажигался чахлый и смрадный пламень ада.

Соликовская заметно оживлялась, когда её супруг начинал рассказывать о тех издевательствах, которым он подверг людей. В таких случаях Соликовская требовала подробностей, и, можно сказать — просыпалась…

Соликовский кивнул на Захарова и сказал:

— А у нас гость!

— Ну так сейчас к столу накрою, — сказала Соликовская, и вдруг очень громко заорала: — Э-эй!!

Но эха не было…

Появилась девчушка лет пятнадцати — дочь Соликовского, которая была весьма похожа на свою мать, но в глазах которой чаще вспыхивало буйное безумие отца. У неё была привычка скрипеть зубами, и ухмыляться в пустоту.

И мать сказала очень громко:

— Ну-ка подай отцу и его гостю воды, чтобы они могли умыться!

Девчушка кивнула, и, налив в большой кувшин воды, жестом пригласила их выйти в сад, где было по прежнему сумрачно и зябко.

Первым она начали лить воду на руки своего отца.

Кулаки Соликовского затвердели, и стали бесчувственными к бою ещё во время Гражданской войны, когда он каждодневно избивал своих провинившихся подчинённых, или попавших в плен красноармейцев. Затем, служа на шахте десятником, он немного потерял свою палаческую квалификацию, но за несколько последних недель, когда он ежедневно участвовал в экзекуциях, его кулаки вновь стали прежними: они были тёмными от въевшейся в их поры человеческой крови, и уже ничто не могло смыть эту кровь с Соликовского. А ещё из этих кулаков торчали толстые и жёсткие волосы — совсем как шерсть у зверя.

И вот дочурка Соликовского полила на эти кулаки воду. Он издал какой-то урчащий звук, намылил ладони, и крикнул так громко, что стоявшие на крыльце полицаи вздрогнули:

— Давай лей!

Дочурка вновь полила. Вода, стекая с кулаков Соликовского на землю, становилась настолько пропитанной грязью, потом и кровью, что её уже можно было назвать ядом.

На земле у крыльца, где каждодневно умывался Соликовский, умерли и цветы и даже неприхотливые степные травы.

Следом за Соликовским умывался Захаров, и с его рук тоже стекала смешанная с грязью и потом вода. Но и Захаров, так же как и его начальник, никак не мог отмыться до конца, и последние упавшие с него капли были настолько же пропитаны ядом, как и первые.