Елена Родионовна плакала от смешанного чувства счастья от того, что её сын жив, и боли из-за того, что он переживает страдания. Ведь, хотя этот молодой человек, не говорил о лагерных муках, всё же, по его измученному виду, можно было понять, как страдал он, и иные заключённые.

И хотя этот истощённый человек не качался, но, казалось, только подует ветер, и он повалиться без чувств. И Елена Родионовна вымолвила:

— Ну я тебе сейчас покушать вынесу…

— Да вы ведь и сами сейчас бедствуете, — вздохнул юноша.

— Но всё же я тебе вынесу. Ты постой здесь, подожди немного.

— Нет, Елена Родионовна. Я должен ещё по двум Краснодонским адресам пройтись: предупредить тех матерей, чьи сыновья вместе с вашим Евгением собираются из лагеря бежать. И я им скажу, чтобы к вашему дому подходили. Вечером их ждите.

— Ну спасибо тебе, милочек! Ввек тебя не забуду! — воскликнула, заливаясь слезами Елена Родионовна.

Елена Родионовна вспоминала о сыне, а Женя Мошков вспоминал о маме. Он был, также и его товарищи, истощён постоянным недоеданием, а ещё мучительно болела, начавшаяся гноиться, рана на плече. Ведь в лагере военнопленных никто не мог оказать нормальную медицинскую помощь. И существовали пленённые в совершенно антисанитарных условиях: в тесном бараке, в котором когда-то располагались конюшни.

Люди сидели, или лежали на полу, в ужаснейшей тесноте, когда каждый шаг надо было выверять, чтобы не наступить на товарища. А многие из этих товарищей пребывали в состоянии забытья, некоторые тихонько бредили, зовя маму, родных…

Раны некоторых были очень серьёзны, и только немедленная госпитализация и вмешательство опытных хирургов могли их спасти. Но хирургов не было, а были тощие, облезлые крысы, которых ловили, и которых пожирали, как величайший и редкостный деликатес. А тяжелораненые умирали, хотя и невозможно было определить — умер ли такой человек, или же потерял сознание. Только распространяющаяся вонь гниения могла бы подсказать, что человек всё же умер, но в этом бараке стояла такая плотная, устоявшаяся вонь, что эту новую вонь можно было определить далеко не сразу…

Где-то неподалёку шелестели, дыша ароматами, степные травы и цветы, где-то небо сияло лазурью, а ночью — мерцали на нём ярчайшие ожерелья созвездий; а в бараке днём было сумрачно и серо, а ночью — черно, как в недрах угольной породы. И выплёскивались из этой черноты стенания страдающих людей…

А вокруг барака была натянута колючая проволока, за которой днём и ночью прохаживались немецкие солдаты или полицаи. Там же, за проволокой, находилась и кухня, из которой питались враги, а объедки отдавали пленным. Обычно вызывали нескольких пленных из барака, и наливали дурно пахнущую питательную жидкость в специально предназначенных для них ржавый котёл, к которому немецкие повара брезгали прикасаться.

В число тех пленных, которые таскали этот котёл, входил и Евгений Мошков. Всё же, несмотря на своё раненное плечо, он был ещё достаточно силён, и умело скрывал свои физические страдания.

Каждый день перетаскивал он этот ненавистный котёл, и во время этих хождений разговорился с помогавшими ему ребятами. Их было четверо. По счастливому стечению обстоятельств, они оказались земляками — все четверо либо из Краснодона, либо из прилегающих к нему хуторов, и все четверо достаточно сильные для того, чтобы, по крайней мере, дойти до родных хат.

Один из них в совершенстве знал немецкий язык, и когда врагам понадобился переводчик, чтобы изъяснить на соседней птицеферме, сколько им нужно яиц (а запросы у них были грабительские), он вызвался. Но, конечно же, он не собирался помогать врагам даже в этом ничтожном деле. Он знал, что его повезут на открытой телеге, а также он хорошо знал эти места, и поэтому без труда бежал — спрыгнув с телеги в глубокую, заросшую густым кустарником балку. Вот этот то молодой человек и предупредил маму Жени Мошкова, и других двух Краснодонских матерей, чтобы они подошли в назначенный срок к лагерю военнопленных.

А у Жени Мошкова и его товарищей уже сложился вполне определённый план побега.

Незадолго до этого им удалось украсть с кухни два сменных халата поваров; а ещё подобрали они белую повозку, которую обронил один из пьяных полицаев. Вот эти то вещи и являлись главным реквизитом грядущего побега.

И вот, наконец, наступил этот столь долгожданный день…

Дверь барака раскрылась, и на фоне сияющего августовским жаром, и кажущимся просто ослепительным неба, военнопленные фигуры двух немецких солдат.

Эти солдаты приходили к их бараку каждодневно, и каждодневно морщились от того запаха, который бил их в ноздри. А военнопленные с отвращением и ненавистью глядели на своих врагов, которые загнали их в такие невыносимые условия.

И, несмотря на слабость от ран и недоедания, многие из пленных бойцов бросились бы на ненавистных фашистов, и не делали они этого потому, что враги знали, что эти измученные люди всё равно представляют опасность для них, и поэтому в руках сжимали автоматы, и наводили на пленных, старались придать себе и своим голосам оттенок превосходства, но это у них не очень-то получалось, и видно было, что на самом-то деле они бояться.