А Захаров, который был так пьян, что практически ничего не сознавал, заорал из всех сил:

— Начинай! Закапывай их!

Но вопль Захарова был поглощён в шуме сильного ветрового порыва. И этот величественный шум был столь силён, что весь окружающий их тёмный мир рушится. Стенали, роняющие листья деревья; и вихри этих листьев летели в лица полицаев, так что им приходилось отплёвываться.

Но всё же кто-то из полицаев услышал крик Захарова, и передал его дальше. И вот появились несколько полицаев, которые принесли специально лопаты для себя, и для соучастников в своём преступлении.

Соликовский заорал на заключённых:

— Прыгать вниз! Падать в ущелье! Жи-во!

И вот тогда что-то дрогнуло в лице Андрея Валько, и этому обрадовался Соликовский, и уставился на него с жадностью, ожидая, что Андрей Андреевич начнёт молить о сохранении жизни.

Но не о своей жизни беспокоился Валько. А посмотрел он на единственную среди всех казнимых женщину, руки которой были сломаны, а правая грудь вырезана, но которая всё же могла ещё стоять прямо. Это была Евгения Саранча, привезённая в Краснодонскую тюрьму из посёлка Изварино, где в первые дни оккупации были арестованы оставшиеся для подпольной борьбы товарищи, в том числе и брат Евгении Геннадий, и её отец Тихон Николаевич.

И Андрей Валько проговорил, с лютой ненавистью глядя прямо в глаза Соликовского:

— Да как же может таких извергов как вы земля носить? Да неужели вы думаете, что всё честное человечество вам властвовать дозволит?

И он бросился на Соликовского, который стоял совсем рядом от него, и с такой силой толкнул его, что Соликовский не устоял на ногах, но покачнулся и рухнул своим тяжеленным телом под ноги стоявших внизу полицаев.

Кто-то из полицаев хотел помочь ему подняться, но Соликовский ударил по вытянутой к нему руке, вскочил на ноги, выхватил из кармана большой ржавый нож, и, подскочив к Андрею Валько, ударил его этим ножом в живот.

Валько не застонал, — он всё так же прямо смотрел в глаза Соликовского и, возвышаясь над ним на краю вала, казался начальнику полицию настоящим великаном. Тогда Соликовский вырвал из живота Андрея Андреевича нож, и закричал:

— Давай, засыпай их!

Полицаи засуетились. Они подбегали к связанным людям и с силой били им в лица и в грудь прикладами винтовок и лопатами. Некоторые начали падать в это ущелье, и, так как все были связаны одной проволокой — увлекали за собой и остальных.

Тогда один из заключённых, собравшись с силами, проговорил торжественно, так что все его слышали:

— Ну, товарищи, в этот час последний не будем духом падать, а запоём наш «Интернационал»; ибо всё равно победа будет за нами, и если уж не мы, так наши дети будут жить в светлом, счастливом мире!

Этим человеком был Петр Зимин — начальник пятого участка шахты № 12. Ударник производства, имя которого до войны гремело в Краснодоне и на страницах газеты «Социалистическая родина».

И он первым запел «Интернационал», а остальные товарищи подхватили эти прекрасные строки: «Вставай проклятьем заклеймённый, весь мир рабочих и рабов!»

Это пение вплеталось в вой ветра, и шумная природа не поглощала эти голоса, а поддерживала и возносила к самому небу так что, казалось уже весь мир знал о их величии.

Пьяный Захаров прислонился спиной к дереву, но ему почудилось, будто дерево хватает его, и Захаров отдёрнулся, пошатнулся, едва удержался на ногах, и вдруг заголосил дурным, истеричным, наполовину бабьим голосом:

— Почему до сих пор не исполнили приказание?!

К нему обернулся полицай, и доложил:

— Мы их уже покидали в ущелье!

— Так почему же они ещё поют?! — взвыл Захаров. — Скорее закапывайте их!

И сам, движимый пьяным порывом, выхватил из рук стоявшего поблизости полицая лопату, и, взбежав на ров, спешно начал засыпать тела людей, которые смогли там внизу подняться. И они стояли там, гордо распремив плечи, и пели свою величественную песню.

Захарову невыносимо было пение; он шипел и хрипел, он извивался, и, наконец, задрожав от ужаса, отбросил лопату, и отбежал назад, в темноту. Но ему и там было жутко, потому что ему чудилось, будто весь парк тянется к нему тысячами мстительных партизанских рук.

И он опять закричал:

— А ну — ко мне! Охранять меня! Живо!

И несколько полицаев подбежали к нему, и встали по бокам от Захарова.

Тем временем, Соликовский тоже бесился. Пение заключенных выводило его из себя. Он носился у подножья земляного вала, и беспрерывно орал матом на полицаев, чтобы они побыстрее закапывали казнимых. Но неистовые вопли Соликовского совершенно тонули в вое ветра, а «Интернационал» звучал всё сильнее.

Нет — это было совершенно невыносимо для Соликовского! Такое неподчинение, такое презрение к нему! И вот он выхватил револьвер, и, взбежал на вал к тому месту, откуда пение, как ему казалось, доносилось особенно сильно. Он оттолкнул сопевшего там полицая, и несколько раз, не целясь стрельнул вниз — туда, где стояли люди.