— Если говорить объективно, то ваш господь бог — это предатель, самый настоящий… Объективно — предатель.

Лейтенант чувствовал, что, дав волю гневу, он совсем потерял голову: и в самом деле, на курсах по психологическому воздействию этот аргумент рекомендовалось приводить пленным, напичканным марксизмом, а он бухнул его монашкам, влюбленным в своего боженьку. Он выхватил автомат из рук Бернарди.

— Ваш господь бог повелевает вам спасать убийц? Так вот, отправлю-ка я вас к нему, чтобы вы сами смогли во всем ему дать отчет. Сестра моя, ты встанешь навытяжку перед своим господом, руки — по швам твоей юбки, и скажешь ему: «Задание выполнено, мой боже!» Он спросит тебя: «Какое задание?» А ты в ответ: «Я спасла феллага». Он скажет тебе: «Вольно! Я вами доволен». Ты ему скажешь: «Это не все». Он тебя спросит: «Ну что там еще?» А ты ему скажешь: «Лейтенант Коттен послал меня к вам».

Лейтенант задыхался от смеха.

— Он тебя спросит: «Чего ему надо?» Ты ему скажешь: «Он просил передать вам, что вы предатель, мой боже, объективный предатель, и что, как все предатели, — ха-ха-ха! — вы заслуживаете та-та-та — одной очереди, только одной — и… мой боже, нет больше боженьки».

А так как он все время играл со спусковым крючком, раздался выстрел. Сестра Анна-Мария успела только сказать «Ах!» — и упала. Вероника наклонилась, приподняла ее голову: Анна-Мария так и умерла с кроткой улыбкой на губах. Лейтенант сначала тупо посмотрел, потом завопил истошным голосом:

— Вот и прекрасно, боже милостивый! Как говорится, одним меньше у феллага.

Затем, повернувшись к сержанту, сказал очень спокойно, словно на учении:

— Бернарди, мы нашли на дороге труп сестры, которую убили феллага, когда мы их обратили в бегство. Эти дикари способны на любое преступление, даже самое отвратительное. Сестра Тартампьон, повинуясь голосу милосердия, пошла выхаживать их раненых, потому что это люди, страждущие люди, в награду за это они оставили на дороге ее труп, когда мы подоспели, он был еще теплый. Но мы пришли слишком поздно, ты и я… Ты ни разу в своей жизни не плакал. На этот раз скупая мужская слеза скатилась по твоей щеке. Ты отвернулся, чтобы скрыть ее от меня.

Бернарди стоял ошеломленный.

— В чем дело, Бернарди? Разве я не на чистом французском языке с тобой говорю? Составишь мне в таком роде рапорт. Ясно?

Очнувшись вдруг, Бернарди вытянулся по стойке смирно:

— Ясно, все ясно, господин лейтенант, даже очень ясно.

Через два дня новость появилась во всех утренних газетах на первой полосе. Мураду было поручено опровергнуть ее. Он отправился в Пуатье, где жила семья сестры Анны-Марии. Там он и встретился с Амалией.

Звали ее не Амалией. Настоящее ее имя было Эме Делонэй. Но так как в ее парижской квартире, где позже имели обыкновение останавливаться «братья» [99] , стены оказались слишком тонкими, у нее вошло в привычку ставить пластинки Амалии Родригес, чтобы заглушить шум голосов. Поэтому ее и стали называть Амалией.

Ничто в прошлой жизни Эме Делонэй не предвещало того, что в один прекрасный день она станет членом организации, выступавшей в поддержку ФНО. В отчем доме придерживались правых взглядов, и то, что Алжир должен оставаться французским, не вызывало ни малейших сомнений. Только покинув Пуатье и очутившись в Сорбонне, она начала задаваться вопросами. Сомнения ее вот-вот готовы были смениться уверенностью, и тут как раз подоспел случай с Анной-Марией.

Для расследования дела ей пришлось провести неделю вместе с Мурадом на вилле в окрестностях Ренна, которую аббат Рамель предоставил в распоряжение ФНО. Аббат Рамель не стал допытываться, кто она такая. Он вообще ни о чем не спрашивал. И почти никогда не появлялся. С самого начала он сказал Мураду: «Если в дом будут приходить посетители и приносить какие-то пакеты, попрошу вас заняться этим. У меня нет времени».

Им очень скоро удалось установить истину относительно гибели Анны-Марии, и так как Амалия вызвалась помогать ФНО «в меру своих возможностей», Мурад тут же вручил ей чемодан с листовками, который надо было доставить в Париж. У Амалии не было никакого опыта. Она не сумела ускользнуть от слежки, и ее арестовали. Через два дня полиция явилась за Мурадом. Мурада осудили на год и один день тюремного заключения. Что же касается Амалии, то тут вмешались родственники, да и недавний скандал, связанный с гибелью Анны-Марии, сыграл свою роль: ее почти сразу же отпустили.

— Ясное дело, сгорю!

Зычный голос, над которым и возраст, казалось, не властен, раскатистый смех, узловатые пальцы, оливковая палка в руках — ну конечно, Мурад не мог ошибиться: то был Вервер, постаревший, но по-прежнему непреклонный и неуемный. Пассажиры старенького выцветшего автобуса из Тазги были очень молоды. Они обсуждали цены, футбол, вестерны или задавали Верверу вопросы, ставившие его в затруднительное положение:

— А я, Вервер, я тоже сгорю?

— И ты тоже, как все другие.

— И верующие тоже?

— Они в первую очередь.

— А кто в рай-то попадет?

— Пчелы, собаки, улитки… стрекозы.

— Ну, а христиане, евреи?

— Все пойдут в огонь!

Вервер корчился от смеха на своем сиденье.

— То-то будет полымя!

Вдруг он стих.

Он ткнул концом своей палки в Мурада:

— Это же сын Ифтена! Зачем ты пожаловал к нам в деревню, сын Ифтена?

— Чтобы посмотреть на вас, — сказал Мурад.

— Ты что, мало на нас насмотрелся? А? Опять вернулся? А зачем, спрашивается? Здесь все обречены гореть. Все… и ты тоже.