— Брат Мурад был истинным патриотом, — сказал Зубир.

«Ну вот, уже и надгробное слово готово, — подумал Мурад, — торопится, мог бы и подождать немного». Он обошел всех присутствующих, по старинному обычаю они поцеловали по нескольку раз друг другу руки, затем разошлись. Вскоре во дворе мечети остались только Мурад с Тамазузт, которая не успела переодеться после танца.

— Ты устал от нас или боишься?

— Я не понимаю, — сказал Мурад.

— Поедешь к французам?

— Не знаю. Сначала поеду в Алжир.

— Вчера ты с ними сражался.

— То было вчера, тогда шла война, да и к тому же…

— Значит, ты от нас бежишь.

— Если я останусь…

— Если ты останешься?..

— У меня есть только три возможности.

— Ты их сосчитал? Ну и какая же первая?

— Убить его.

Она отвернулась.

— А вторая?

— Убить тебя.

Тама с испугом остановила его:

— Не говори мне о третьей, я не желаю этого слушать.

— Убить себя.

Она закрыла лицо руками.

— Первое я могу взять на себя.

Она отвела от лица руки — глаза ее горели холодным огнем.

— Второе — тоже.

Рывком отворив дверь, она бросилась на улицу. Мурад слушал, как в темноте стихали ее шаги.

Вскоре после этого Шабан вернулся из Франции. Старики на площади отметили, что в руках он нес только маленький чемодан — значит, явился ненадолго. Шабан отправился к полковнику, командовавшему здешней вилайей, и всюду раструбил о том, что, если его не рассудят по справедливости, он сам ее добьется, этой справедливости, как это делалось в былые времена. Капитан Зубир получил приказ отказаться от своей женитьбы, Тамазузт было предписано вернуться в дом мужа, но Шабан обязался разрешить жене продолжать работу в рядах освободительной армии; после этого он тотчас же уехал обратно во Францию.

Вечером после его отъезда Секура пристроилась рядом с Тамазузт за ткацким станком, чтобы, по обыкновению, работать до глубокой ночи.

— Шабан уехал довольный.

Тама не отвечала.

— Да и я тоже довольна. Так по крайней мере вы все трое останетесь в живых.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Тама.

— Тебе кажется, что я уже выжила из ума, только не забывай: ведь это я произвела тебя на свет.

— Не понимаю.

— Прекрасно понимаешь. В тот вечер, когда ты осталась с Мурадом одна во дворе мечети, я была в зале для омовений и слышала ваш разговор. Не могла же я оставить тебя с ним одну, зная то, что я знаю.

— Что же ты знаешь?

— В мужья ты хочешь не Зубира и не Шабана.

— С годами ты и в самом деле выжила из ума, совсем выжила.

— Возможно, только запомни: Шабан — твой муж, и он убьет тебя.

— Уйди, — закричала Тамазузт, — уйди!

Когда Мурад сказал матери, что приехал проститься с ней, потому что собирается во Францию, она молвила:

— Я так и знала.

— Я поживу там некоторое время.

— Ты останешься там навсегда.

— Но…

— То же самое говорили оба твои брата, когда в первый раз ехали туда… Нет, я тебя больше не увижу, даже в свой смертный час. Ты приедешь слишком поздно… если вообще приедешь. Но ты должен приехать. Я не хочу, чтобы меня похоронили, как нищенку.

Мурад бросился к двери и выбежал вон. Он спустился по дороге, идущей вдоль речки, той самой, которой некогда ходила Тама, пробираясь в укрытие.

Когда он вернулся обратно, стояла глубокая ночь. На улицах не было ни души, только жались по углам две-три бездомные собаки да скользили меж домов неясные тени, отбрасываемые лунным светом. Пустынная в этот час площадь казалась еще просторней. Мурад остановился. Легкий шум реки и раздававшееся время от времени сонное мычание делали тишину еще более непроницаемой.

Прежде в такие ночи устраивались сехджи; постепенно ночную тьму стали населять образы прошлого: перед зачарованным взором Мурада вставала Тазга, настоящая Тазга, где жили Мокран, Менаш, Мух и Аази.

Ибо актеры, которых он лицезрел в течение двух последних дней, играли чужую пьесу. То были дублеры, занявшие на какое-то время места настоящих актеров, покинувших эти площади, узкие улички, поля. Французская армия уничтожила всего шесть домов, стоявших на окраинах, где в свое время были обнаружены тайники. Остальные, правда, приходили в упадок или были перестроены. Появилась новая мечеть с громкоговорителем, установленным на минарете. Дороги заросли колючим кустарником, даже та, что вела к роднику, куда уже давно никто не ходил за водой — с тех самых пор, как армия поставила на площадях водоразборные колонки. Но разве в этом дело? Ведь на каждом углу, на каждой улице и в окрестных полях все так же плакала свирель Муха, воспевая «свой базилик», а на окаймленной вязами пустынной дороге, ведущей к роднику, по-прежнему слышался звонкий смех и мелькали яркие платья давно исчезнувших девушек.

Рано поутру Тамазузт проводила Мурада до автобусной остановки в нижней части Тазги. Вервер был уже там.

— Ты уезжаешь, сын Ифтена, опять покидаешь нас? Правильно делаешь, что убегаешь в такую рань, точно воришка. Только мы с Тамазузт видели тебя, но будь спокоен, мы никому ничего не расскажем, правда ведь, Тамазузт?

Он взял Мурада за руку:

— Ступай, садись в автобус, вон там, рядом со мной.

— У нас еще есть время. Мы с тобой немного поторопились.