Итак, не бойтесь, друзья мои, все любовники нашей Клеопатры проживут только по одной Египетской ночи. Но вот как же сама Клеопатра, как вернуть ее на путь благоразумной матери и заставить полоскать белье?

И об этом не беспокойтесь: уходится, одумается, выберет себе настоящего, достойного мужа и родит. Вот смелость-то большевиков на этом и основана, они хорошо знают брачные законы и хотят лишь устроить за это редкое время в жизни народов мировую демонстрацию.

Вдумайтесь только в эти слова Ленина: «Погибнуть или на всех парах устремиться вперед». Старый муж нашей Клеопатры выражался просто: погибнуть или победить. Там была ставка на погибель, понятная всем: если не погибнем, то получим некий равноценный дар. И погиб старый муж. Новый муж опять ставит на погибель, но за риск мы получает уже не победу, а только одно стремление на всех парах вперед.

Во всем есть известное достижение: в браке – дети, в церкви – рай, в кухне – пирог. А тут одно только стремление, одно движение, один пар, и, следовательно, все это учение, хотя и от мира, но не для мира сего.

Вот, друзья мои, теперь я, кажется, подвел вас к истинному пониманию большевизма, не вашего провинциального, грабительского, а настоящего, здешнего, и вполне бескорыстного. Для вас Ленин – какой-то Стенька Разин с княжной, а для нас Ленин – один из чисто умственных людей, интеллигентов без княжны, даже без гитары, сидит весь день с книжками, сочиняет резолюции и даров никаких, кроме «стремления на всех парах», не обещает. И если и состоится его короткий брак с Клеопатрой, то, конечно, ничто не родится.

Однажды с чиновником-работягой мы смотрели на картину заседания Государственного совета.

– Как ни плохо наше самодержавие, – сказал он, – а все-таки я думаю, что все более талантливое в деле государственного управления собрано здесь.

Теперь этот старичок давно покойник. Картина Репина, изображающая «талантливых» людей, завешена, и на местах их сидят представители тех, кто боролся с ними, от живущих старейшин Бабушки и Чайковского до мужа в полном расцвете сил – Авксентьева, до тридцатилетнего Керенского и моложе, вплоть до безусого большевика в матросской рубашке.

Религия человечества, которая давала силу всем этим людям в борьбе с самодержавием, имеет здесь всех своих представителей, и все они веруют, что движение человечества вперед есть движение к всеобщему миру.

На глазах наших совершилось великое чудо: вся власть вручена тем, кого несколько месяцев тому назад считали преступниками.

Так все сообразишь, обдумаешь, углубишься и чувствуешь какую-то великую силу в глубине жизни, и всего какой-то волосок отделяет нас от этой единой силы, которая может в короткое время дать нам власть одолеть врага и дать нам хлеб и, главное, радость. Но волосок этот заслоняет от нас эту единую силу.

Председатель Совета Республики говорит:

– Отечество в опасности!

И потом дальше, как по барабану, что отечество гибнет, что отечество, может быть, и погибло…

Никакого впечатления. А потом одна часть из исповедующих религию человечества называет другую изменниками и предателями, и те, в свою очередь, посылают их в немецкие вагоны.

И так получается, что если бы кто-нибудь из названных изменником, оскорбленный, тут же на месте убил бы оскорбителя, то это было бы моральнее, чем такое состояние «тепло-хладности».

Кто-то заметил, как часто теперь употребляют вместо «могу» – «смогу», вместо «мочь» – «смочь», напр<имер>, «полномочная демократия сможет дать достойный ответ». Почему-то всюду «может» заменилось этим «сможет». Раньше было слово «ерь» – признак рабской зависимости, теперь всюду и везде во время осенней распутицы это всеобщее смочь – признак бессилия.

Называют друг друга изменниками и предателями, но не «смогут» не только убить изменника, а даже публично дать ему оплеушину.

Главное же, что даже настоящих изменников нет и не может быть, потому что. вот теперь я понимаю, какой волосок отделяет нас от силы единства: мы не смеем отдаться чувству отечества.

Земля наша дала множество даровитых и даже гениальных людей, но они вышли из нее, и земля оскудела. Каждый любит свой город, свою деревню, но преобразовать эту любовь животную в духовную и в то же время не расстаться со своим городом и своей деревней не может. И даже в лучшем случае получается какой-то Мир Искусства на удивление иностранцам, но не Отечество Искусства, мир без аннексий и контрибуций, но не мир всего мира, мир на основе всеобщего самоопределения, но не своего собственного. Как будто слово «свой», как в учении бегунов, происходит от дьявола.

Это наше новое чувство еще не воплощено, каждый понимает его по-разному и, верный своему пониманию, другого иначе понимающего называет изменником. Вот что разделяет этих служителей Бога Человечества: отношение их к отечеству. С тех пор как я сознаю себя, я чувствую себя связанным: я не могу вслух сказать это слово «отечество». Потому что если я его скажу, то какие-то слюнявые морды станут целовать меня и, заглушая мой голос, будут кричать:

– Бей жидов!

Мы, интеллигенты, в отношении к отечеству были похожи на тех младенцев, которым не удалось пожить на белом свете: которых мать приспала – присыпуши, которых удавила – удавуши, которых утопила – заливуши. В молитвах нашего народа за родителей, родственников и всех православных христиан часто упоминаются эти заливуши, удавуши и присыпуши. Есть трогательные сказания об этих нераскрытых душах, как их, тоскующих по своей матери-земле, мучат черти, всюду в омуте и вертепе посылают на побегушки, заставляют считать свое золото.