— Ну, Кирилла я еще не знаю, а вот насчет Володьки, по-моему, вы ошиблись. Есть люди, которые стесняются своей доброты. Почему вы не думаете, что он как раз из таких?

Любовь Ивановна благодарно поглядела на него, — и дальше разговор пошел ровный. Должно быть, Ангелина поняла, что снова брякнула, не подумав, и теперь всячески старалась замазать свое окаянство. Месяц нет писем? Ты что ж, не знаешь нынешних молодых? Закрутился твой Кирюха с какой-нибудь бабенцией, вот и все, и не до тебя ему… А если хочешь, Жигунов хоть сейчас позвонит в Мурманск своему фронтовому дружку, Егору, — тот сходит к Кирюхе и даст ему шороху, это он умеет.

Жигунов тут же пытался заказать Мурманск, но линия была занята, разговор могли дать только после полуночи. Любовь Ивановна ненадолго успокоилась. Завтра или в крайнем случае послезавтра этот друг Жигунова сообщит ему, как там Кирилл, и хорошо, если действительно даст ему «шороху»…

А на прощание, уже внизу, Ангелина все-таки снова брякнула:

— До завтра, бабуля-молодоженка!

— Так ведь и я, считайте, тоже дед, — улыбнулся Дружинин, и опять Любовь Ивановна благодарно поглядела на него. Хотя так и не поняла, имел ли он в виду будущего Володькиного ребенка или того малыша, который сейчас рос уже без него и которого он потерял с болью, — внука его бывшей жены…

Ах, Ангелина, Ангелина!..

О том, что произошло утром, Любовь Ивановна не стала рассказывать никому. Зачем рассказывать? Кто-то рано или поздно проговорится, слух дойдет до руководства, начнутся ахи, охи, упреки, а там и выводы по линии техники безопасности.

Все произошло за какую-то долю секунды, так быстро, что Любовь Ивановна даже не успела испугаться. Стальная полоса, которую Ухарский прокатывал на стане, вдруг вырвалась, пролетела рядом с Любовью Ивановной, ударилась о копер, прогрохотала по рифленому металлическому полу и ткнулась в стену, отбив здоровенный кусок штукатурки.

Испугался Ухарский. Он подскочил к Любови Ивановне, бледный, с побелевшими, прыгающими губами, и, схватив ее за плечи, начал трясти, повторяя:

— Вас не задело? Не задело? Не задело?

Вот тогда и ей передался этот запоздалый испуг, с поднимающимся откуда-то сверху холодом, с мелкой неприятной дрожью в ногах, и понадобилось усилие, чтобы прийти в себя.

— Не задело…

Потом они стояли молча, разглядывая выбоину на стене и словно не решаясь подойти к лежавшей в углу полосе, будто она была каким-то живым, опасным существом, которое могло прыгнуть и ударить еще раз.

— Надо убрать, — наконец сказала Любовь Ивановна.

— Я уберу, — кивнул Ухарский.

— Спасибо, Феликс.

— Это за что же?

— За то, что вы так испугались… за меня.

— Ну, разумеется, испугался! — снова усмехнулся он. — Без вас мне кандидатскую не видать. Так что я не за вас испугался, а за себя.

И пошел искать совок и веник.

Это не цинизм, — подумала Любовь Ивановна. Защитная реакция. Как глупо! Почему надо стесняться естественного доброго чувства? Странный все-таки человек — Ухарский… Когда он вернулся с совком и веником, Любовь Ивановна попросила никому о случившемся не рассказывать, даже дома. Он внимательно и недоверчиво поглядел на нее и кивнул, отводя глаза: да, конечно, никому…

Странным оказался этот день. Как обычно, после обеда в институт принесли почту, и газеты разносили по лабораториям. Неожиданно по внутреннему телефону позвонил Долгов.

— Любовь Ивановна? Как всегда, газеты не читаете? Нехорошо!

— Где уж нам! — сказала она. — Нас только сплетни интересуют. А что там, в газетах, есть что-нибудь про Жаклин Кеннеди и Онасиса?

— Есть про вас, — хмыкнул Долгов и, назвав газету, добавил: — На третьей странице, сверху. «Поиск продолжается». Нашли?

Она торопливо развернула одну из центральных газет, увидела этот заголовок и под ним другой — «Беседа с заместителем директора Института физики металлов АН СССР доктором физических наук И. Б. Туфлиным».

— Нашла.

— Ну и на здоровье, — сказал Долгов и положил трубку.

Прежде чем читать, Любовь Ивановна подумала: когда же Туфлин успел дать интервью? Скорее всего, когда приехал в Москву на похороны Плассена. Она встретила его там, в академии. Туфлин удивленно и вместе с тем недовольно спросил: «И вы здесь? Вы же в командировке!» При этом, конечно, никаких обычных «голубушка» или «дорогая»… «Я не могла не приехать», — сказала она. Туфлин пожевал пухлыми губами и произнес: «Ну, что ж? Хоть успели что-нибудь сделать? Отойдемте в сторонку и поговорим».

Ей вовсе не хотелось отходить в сторонку и говорить о делах, но ничего не поделаешь — пришлось и отойти, и рассказывать. Туфлин слушал, не перебивая, а Любовь Ивановну не оставляло ощущение чего-то нехорошего: интересоваться делами в таком месте и в такое время! Она даже букет гвоздик не успела положить к гробу, так и стояла с цветами в руке… Неужели Туфлин не мог подождать до вечера?

Она читала эту беседу: «Наш институт… учитывая властное веление времени… тесные связи с промышленностью…» Дальше шло несколько примеров, иные были многолетней давности. И вот — «В настоящее время одна из лабораторий института занята актуальной проблемой упрочнения трубных сталей. Надо ли говорить, что, учитывая бурное развитие нефтяной и газовой промышленности, особенно в районах Восточной Сибири, создание труб повышенной прочности должно явиться важным вкладом института и связанных с ним предприятий в успешное завершение пятилетки… Сейчас на одном из трубных заводов работают наши инженеры Л. И. Якушева и Ф. Л. Ухарский, которые вместе с производственниками уже добились…» Она отложила газету. Зачем ему понадобилось это? Очень попросили, уговорили дать интервью — и не выдержал, дрогнул? Но ведь сделана-то еще самая малость, и говорить на всю страну «добились известного успеха» — значит, лгать! Беседа появилась уже после смерти Плассена, — будь он жив, Туфлин вряд ли осмелился бы сказать такое!