– Так добыча для них превращается в птицу, – щурился Соломон.

– В отличие от других еврей страдает не страхом кастрации, но ужасом бесконечного обрезания.

Соломон улыбнулся:

– На всё есть тысяча объяснений, и все правильные. Хотя верного – ни одного. Поэтому важнее не отыскать правду, а убедить в ней других…

Так я поняла, что люблю его даже тогда, когда ненавижу.

В нашем царстве мы кормили друг друга яблоками, и были мудры, как змеи. Ночью к нам спускались ангелы, а на рассвете пастухи, как волхвы, приносили козье молоко. Целый день мы бродили, прикрываясь ладонью от солнца, а вечером поднимались в горы, в увитую плющом беседку, слушать тишину, как раньше на концертах – музыку. Молчание вдвоём отличается от молчания зала, а отсутствие звуков – от космического безмолвия. Тишина зависит от того, есть ли поблизости спящий, тикают ли часы, бывает, от неё глохнут, ведь она звенит так, что закладывает уши. В беседке наши мысли, как влюблённые, встречались со словами и, умирая, рождали особую тишину, которую, как льдинку, можно сломать даже шёпотом.

Иногда мне делалось грустно.

– Быть может, мы встретимся в какой-нибудь другой жизни? – глядела я на тёмное, синевшее море, в котором тонули звёзды.

– Это также невероятно, как то, что мы встретились в этой, – обнимал меня Соломон.

Так мы прожили три года – три дня, три тысячелетия. И всё это время я чувствовала себя аистом, который, расправив крылья, стоит над гнездом. Мы были двуногим, составленным из двух хромых, так что, когда Соломон, схватившись за сердце, упал на свою тень, я схоронила половину себя и с тех пор хромаю. После смерти Соломона целый месяц по крыше долбил дождь, пальмовые листья, набрав воды, прогнулись, и мне казалось, что с потолка вот-вот хлынут потоки, что я переживаю вселенский потоп, что воды объяли меня до души моей. Я скулила от тоски, напоминая суку, у которой утопили щенков и которая сосёт своё бесполезное молоко.

В домике, разрушенном, как Иерусалимский храм, с опустевшим ковчегом и потухшим жертвенником я провела ещё год, наблюдая в зеркале, как дурнею. «Ночи мои пусты, как горсть нищего, – целовала я могильный камень, ставший для меня Стеной Плача, – а дни валятся, как мёртвые птицы…» Смешивая слёзы с горьким, скрипучим песком, я хотела согреть Соломона под холодной плитой, но однажды нацарапала морской ракушкой:

Время лечит.

Убивая наши чувства и мечты.

И вернулась к Цлафу.

У меня трое детей, а имена внуков я забываю. Сколько мне? Девочки возраст завышают, девушки занижают, женщины его скрывают, а старухи путают. Казалось, ещё вчера я верила в Деда Мороза, а теперь вспоминаю мать, предупреждавшую: «Наступит время, когда вдруг понимаешь – впереди ничего нет. И позади тоже…» Когда-то мои глаза были широко открыты, будто видели чудесный сон, а теперь они открываются от темноты к темноте, будто просыпаюсь ночью, будто под вдовьей вуалью…

Аарон – хороший семьянин, но плохой любовник. «Любовь с утра, как стакан водки, – смеётся он, – весь день насмарку». И много работает. Университет мы закончили одновременно, а уже через год Цлаф стал профессором.

«Не стоит тратить время на поиск истины, – отмахивается он, когда к нему пристают с вопросами, – ибо истина, как компьютерная программа, не может дать больше того, что в неё вложишь». А моя истина заключается в том, что я никогда не любила Цлафа и никогда от него не уходила. Жизнь шифрует свои тайны не хуже каббалистов, и я часто думаю, как бы она повернулась, если бы в субботу, когда цвели каштаны, разговор с Соломоном не ограничился экзаменом?

– Бабушка, расскажи сказку, – укладываясь в постель, просит меня внучка.

Её зовут Суламифь, она видит мир в первозданной чистоте, и рядом с ней я становлюсь юной.

– Жизнь без любви, как плен вавилонский… – разглаживая ей кудри, мечтаю я, рассказывая историю про Соломона.

О том, что проповедует буддизм, Кирилл Нитудыхата едва ли догадывался. «Смысл жизни не в том, чтобы искать в жизни смысл, – балагурил он, – смысл жизни в том, что в ней нет никакого смысла». За окном умирал шестнадцатый век, и за такие речи выбирали костёр или виселицу. Но Кириллу сходило с рук. «Чего взять с шута», – усмехались вокруг, шёпотом повторяя его остроты. Кирилл был карлом – сгорблен, рыжеволос, от земли двух аршин без вершка, его тень была всегда у него под руками, и он ловил её, присев на корточки, протянув близко растопыренные пальцы. Зато всё остальное делал далеко – плевал, мочился и спускал семя. К тому же был силён – мог на свой рост поднять корову и на четвереньках догнать зайца. Завидев издали его нечёсаные волосы, женщины крестили разинутые рты, и в базарный день он, как прокажённый, отпугивал за версту колокольцами, пришитыми к высокому малиновому колпаку.

Его это не смущало.

– Мне легче сломать хребет, чем характер, – болтая в реке ногами, бахвалился он перед своим отражением.

Раз из реки показался утопленник. Он был чёрен лицом и в зубах держал камышину. «Чтобы под водой дышать», – догадался Кирилл.

– Я – Макар Трупка, – представился покойник, сгребая со лба зелёные водоросли. – Я родился за век до тебя, умер за полстолетия, а переживу на годы…

«Как это?» – подумал Кирилл. И затрещал, как сорока:

– Будут времена, когда не будет времени, и будет время, когда скажешь: «Были времена…»

Но Макар пропустил это мимо ушей.

– А так, – прочитал он Кирилловы мысли. – Дожил я до старости и однажды почувствовал невыносимую вонь. Целый день я принюхивался к вещам и людям, гадая, откуда идёт этот страшный запах. А к вечеру, затворившись в своём углу, понял – несёт от меня! Так пахнет скопившаяся внутри мерзость. – С усов у Макара капало. – А поскреби любого, – стряхнул он капли, – в нём столько же грязи, только и остаётся выплёскивать её наружу, делая мир вокруг ещё пакостнее.