По ходу этих рассуждений следуют (чтобы окончательно запутать читателя?) ритуальные нападки на В. Суворова (хотя было обещано более не возвращаться к его персоне) за осуждение пакта Сталина с Гитлером в преддверии их совместного нападения на Польшу. Забыв в очередной раз о своем призыве видеть события «именно такими, какими они были», Г. Городецкий отвергает критику советско-германского пакта, остерегаясь, однако, оспаривать анализ В. Суворовым фактов и документов. Во всем он винит Холодную войну, стимулировавшую, по его словам, возрождение «мифов» 1920-х годов, которые «основывались на упрощенном понимании событий, приведших к заключению пакта» (с. 52). Дело было, следовательно, не в стратегии враждующих государств, а в событиях, происходивших, по Г. Городецкому, вопреки политике европейских лидеров. Кто на самом деле проявляет «упрощенное понимание событий», пусть судит читатель.

Выходит, истинная причина и советско-германского пакта, и вообще возникновения войны в Европе — в антигерманском демарше Англии. Не следовало ей гарантиями Польше отказываться от роли третейской судьи в делах континента, так как это и сблизило гитлеровскую Германию и сталинский Советский Союз. Да, нетривиальный подход к истории, не хватает разве что поговорки «англичанка гадит»…

А что если читатель поинтересуется, так ли обстояло дело, как это рисует Г. Городецкий, заостряя внимание на зловещей роли английских гарантий, и обратится к уже известным историческим материалам?

А. Тойнби, современник описываемых событий и, пожалуй, наиболее известный британский историк XX века, согласен с тем, что тогда, в первый весенний месяц 1939 года, Европа вступила в самый пик сползания во всеобщую войну. В предисловии к соответствующему тому многотомного «Обозрения международных дел в 1939–1946 гг.», главным редактором которого он был, Тойнби писал, что, со многих точек зрения, Вторая мировая война фактически началась с оккупации Чехословакии 15 марта нацистской Германией и лишь формально — с ее нападения на Польшу 1 сентября. Март 1939 года стал переломным для международных отношений, но не из-за английских гарантий, а по причине насилия нацистов над Чехословакией{892}.

А что говорят давно опубликованные официальные советские документы (которыми пренебрег Г. Городецкий) о том, как в Кремле оценивали ситуацию на Европейском континенте после предоставления английских гарантий Польше в ответ на нацистскую агрессию? Почувствовали ли на себе Сталин со товарищи «трагические последствия» гарантий? По этим документам легко установить, что «действительные события» развивались не так, как описано в «Мифе “Ледокола”».

По мнению сталинского руководства, «наиболее серьезные события, в корне ухудшившие положение в Европе», были связаны с действиями нацистской Германии и ее фактической союзницы фашистской Италии. Таковыми событиями, угрожавшими многим странам, оно считало расторжение Гитлером, использовавшим в качестве повода предоставление Польше английских гарантий, англо-германского морского соглашения от 18 июня 1935 года и декларации о дружбе и ненападении между Германией и Польшей от 26 января 1934 года, а также объявление о предстоящем заключении военно-политического союза между Германией и Италией. Наконец, говорилось в цитируемом советском документе (передовая правительственной газеты «Известия» от 11 мая 1939 года, написанная Сталиным), на этой почве «возникли переговоры между Англией и Францией, с одной стороны, и СССР, с другой, об организации эффективного фронта мира против агрессии» {893} . [71]

Так когда же сказались «трагические последствия» английских гарантий Польше — после их предоставления или десятилетия спустя, когда писался «Миф “Ледокола”»? Или одно из «трагических последствий» гарантий Польше в политикодипломатическом возвышении Сталина? И это плод «бесконечных поисков новой информации и материалов» (с. 4)?!

Но случайно ли, как утверждает Г. Городецкий, Сталин оказался в роли третьей силы в назревшем общеевропейском конфликте? В чем тогда был смысл постоянно провозглашаемой сталинским руководством особой линии в международных делах — линии вне- и надкоалиционной, сепаратной, которую оно считало вполне самодостаточной? Разве не в том, чтобы воспользоваться «второй империалистической войной» и ее ожидаемыми социальными последствиями по-своему — в интересах классово-имперских? Западные союзники-«империалисты», вспоминал В.М. Молотов (воспользуемся еще раз его откровением), рассчитывали на ослабление Советского Союза в мировой войне. Но: «Тут-то они просчитались. Вот тут-то они не были марксистами, а мы ими были. Когда от них пол-Европы отошло, они очнулись. Вот тут Черчилль оказался, конечно, в очень глупом положении»{894}.

Тем не менее, автор «Мифа “Ледокола”» настаивает на том, что ему сопутствовал успех — «в особенности в последовательном анализе сталинской политики этих лет»{895}.

Но я бы не сказал, что в его книге уделяется должное внимание словам и делам как самого Сталина, так и его приближенных. Собственный же критерий автора — «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня» — не применяется там, где он более всего уместен. Мягко говоря, недооценены документы Коммунистической партии, материалы ее центральных органов — газеты «Правда» и журнала «Большевик». Между тем, именно анализ партийных материалов позволяет прийти к заключению, что Сталин и его окружение рассматривали классовые мотивы как подоснову своей международной политики. Как можно без таких материалов судить о взглядах и деятельности высшего советского руководства, непонятно.

Из сталинских документов я бы обратил внимание читателя (израильского историка это вряд ли заинтересует) на «Краткий курс истории ВКП(б)», увидевший свет в сентябре-октябре 1938 года. Сталин гордился этой книгой как своим трудом, в котором движение истории зависит исключительно от непримиримой борьбы идей. Партийные кадры, считали в Кремле в связи с выходом этой книги, «могли свободно ориентироваться во внутренней и международной обстановке» только при условии их политико-идеологической подготовки{896}.

Существенно и другое. Г. Городецкий, отстаивая право сталинского руководства на защиту «российской революции» от внешних врагов, попросту повторяет версию «Фальсификаторов истории» о тождественности ситуации революционного 1917 года и кануна Второй мировой войны. В сталинской правке, внесенной в текст брошюры, так объясняется решение заключить пакт с нацистской Германией: «Как в 1918 году ввиду враждебной политики западных держав Советский Союз оказался вынужденным заключить Брестский мир с немцами, так и теперь, в 1939 году, через 20 лет после Брестского мира, Советский Союз оказался вынужденным заключить пакт с немцами ввиду той же враждебной политики Англии и Франции»{897}. Но оправдан ли подход, сопоставляющий внешнеполитические акции большевистских руководителей, разделенные двумя десятилетиями? Ответ содержится в отвергаемых Г. Городецким работах «других историков», которые пришли к выводу, с одной стороны, о переоценке Сталиным вероятности образования антисоветского фронта капиталистических государств, а с другой — о недооценке им опасности фашизма. В самом деле, возникшую в 1930-е годы глобальную угрозу фашизма Сталин и его окружение рассматривали не с общедемократических, а с классовых позиций. В фашизме они усматривали, прежде всего, «признак слабости капитализма» (Сталин), считали фашизм проявлением так называемого общего кризиса капитализма и, таким образом, еще более приближающим гибель мировой системы капитализма.