Стоит подчеркнуть, что в вопросе о целенаправленности политики СССР перед мировой войной позиции большинства авторов, и не только отечественных, практически совпадают. Д.М. Проэктор, много и плодотворно изучавший историю мировой войны, объясняет решение Сталина пойти на «беспринципное и пагубное» соглашение с Гитлером его стратегической целью: воспользоваться ослаблением врагов в межимпериалистической войне{898}. В свою очередь член- корреспондент Российской академии наук А.Н. Сахаров вполне определенно — как «четкую» — характеризует линию предвоенной дипломатии Сталина. Линию на то, чтобы «сработать на столкновение своих потенциальных соперников в Европе, а в дальней перспективе войти в войну с целью не только закрепления уже достигнутых геополитических преимуществ, но и осуществить революционную экспансию»{899}. А вот мнение израильского военного историка Ури Мильштейна: «Для Сталина стратегическое значение пакта состояло в том, что он создавал ось Москва — Берлин, разрешавшую рейху — вначале — захватить Западную Европу, но затем позволившую уничтожение немецких товарищей по пакту и — в качестве третьего шага — подчинение всего мира большевизму»{900}.

Таковы суждения «других историков», следующих принципу «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня». Адекватность их суждений историческим реалиям подтверждается свидетельствами современников. В своих воспоминаниях писатель К.М. Симонов делился мыслями, рожденными советско-германским пактом: до неизбежной схватки с фашизмом «будет долго идти война между Германией, Францией и Англией, и уже где-то потом, в финале, столкнемся с фашизмом мы. Такой ход нашим размышлениям придал пакт»{901}.

Г. Городецкий (впрочем, как и другие критики «Ледокола») игнорирует факты и документы, характеризующие глубинный сталинский замысел: воспользоваться агрессией нацистской Германии против Англии и Франции, чтобы добиться их взаимного ослабления. Тем более что в этой идее, верно схваченной В. Суворовым — использовать Германию, революционную ли, нацистскую ли, как таран против капитализма в Европе, — нет ничего нового. Напомним, что стратегия Коминтерна, согласованная с Кремлем, строилась на том, чтобы инициировать пролетарскую революцию в Германии и тем самым пробить решающую брешь в системе капитализма{902}.

С приходом Гитлера к власти в Германии цель распространения социализма (в его советской модели) на Европу не претерпела значительных изменений. Основным способом для достижения этой цели оставалась все та же Германия, теперь уже нацистская, что сулило новые возможности. Ибо нацистское движение, считал Сталин, было естественной реакцией на несправедливости Версаля. Такой Германией, следовательно, удастся манипулировать. Иначе трудно расценивать эйфорию, охватившую Сталина после подписания советско-германского пакта о ненападении: «Ну, кто кого обманет? Мы обманем Гитлера!»{903}.

Пользуясь обстановкой «второй империалистической войны», Кремль активизировал давние экспансионистские планы. Интересно, как бы Г. Городецкий прокомментировал откровения члена президиума и секретариата Исполкома Коминтерна Д.З. Мануильского, которого называли «рукой Сталина» в этой международной коммунистической организации. Еще не началась мировая война, а судьба Польши, по его мнению, уже была предрешена. Выступая в закрытой аудитории, он прогнозировал: «Если бы вместо СССР была бы старая царская Россия, мы могли бы сказать, что в случае конфликта, по существу, произошел бы новый раздел Польши». Но и от России советской Польша не ждет ничего хорошего: «боится, что если она свяжет свою судьбу с нами, то из этого выйдет социализм на ее территории (смех)»{904}.

Напомним: под этим же классовым углом зрения — как расширение сферы социализма — оправдывал В.М. Молотов советские захваты в Восточной Европе во исполнение советско-германской договоренности по секретному протоколу, приложенному к пакту о ненападении{905}.

Надо полагать, что Г. Городецкий в курсе оценок советской внешней политики, зафиксированных в документах своего времени. По утверждению критика В. Суворова, он изучил, помимо архивных документов, «также широкий круг опубликованных документальных материалов» (с. 27). Но он предпочитает не останавливаться на них, не опирается на них для анализа описываемых событий. Налицо — в который раз — фактический отказ от продекларированного им же принципа видеть события прошлого «именно такими, какими они были» и «не судить о них с позиций сегодняшнего дня».

Другими словами, если исходить из заинтересованности Советского Союза в том, чтобы его многочисленные капиталистические враги «лучше разодрались» (Сталин — см. ниже), то вслед за подрывом позиций классово чуждых крупнейших государств Европы, следовало, разумеется, воспользоваться этим в своих целях. Только у Г. Городецкого эти цели сугубо оборонительные, а у В. Суворова и «других историков» — экспансионистские, классово-имперские. Различия между ними — в реконструкции хода событий в соответствии с разными представлениями о критериях объективности.

Так кто же следует логике исследовательского поиска — В. Суворов и «другие историки» или Г. Городецкий, если все исходят из установки, что руководители Советского Союза считали себя окруженными врагами? Тот, кто анализирует предвоенную сталинскую внешнюю политику с ее стратегией воспользоваться «империалистическими противоречиями» в стане врагов социализма, чтобы, столкнув их друг с другом, прорвать «враждебное капиталистическое окружение» и получить другие преимущества? Или тот, кто, не заботясь о должной интерпретации «действительных событий», желает прослыть первооткрывателем более чем сомнительной исторической истины в духе сталинских «Фальсификаторов истории»?