Но можно ли такое развитие на европейском континенте датировать осенью 1938 г., связав его с Мюнхеном как отправной точкой? Рассмотренный во второй главе документ Национального архива США — лишь одно из множества свидетельств, подтверждающих наличие опасной для всеобщего мира тенденции в европейском и мировом развитии.

Сталин следовал линии, с предельной ясностью выраженной в «Кратком курсе истории ВКП(б)». Проводя линию определенного водораздела между агрессивными и неагрессивными странами, намного более глубокую борозду он прочертил между Советским Союзом и всеми остальными капиталистическими странами. Нет никаких оснований полагать, что Сталин был готов к далеко идущему сотрудничеству с ненавистной ему Англией и ее фактической союзницей Францией, как в дни сентябрьского кризиса 1938 г. вокруг Чехословакии, так и позже.

Разве не заслуживает быть отмеченным тот показательный факт, что в ближайшем сталинском окружении, среди членов Политбюро, не было ни одного сторонника партнерства с западными странами? Тогда как со времени советско- германского соглашения в Рапалло (1922 г.) и Берлинского договора о дружбе и нейтралитете (1926 г.), советские руководители, прежде всего Сталин и Молотов, ориентировались на сотрудничество с Германией. Первоначально интересы сторон совпадали в неприятии Версальской системы, слома которой они добивались совместными усилиями.

Доказано, что эта общность интересов простиралась столь далеко, что было налажено, в обход Версальских запретов, тайное военно-техническое сотрудничество между Красной армией и германским рейхсвером{212}. Положение изменилось лишь после прихода к власти Гитлера, объявившего поход против большевизма. Но советские руководители не уставали повторять, что готовы восстановить прежние отношения, как только Германия откажется от антисоветской политики. Видимо, они правильно полагали, что антибольшевизм Гитлера, скорее, рассчитан на то, чтобы на какое-то время отвлечь внимание Запада от его подлинных намерений. Сталин по-своему выразил это, предложив на званом ужине в честь И. Риббентропа после заключения советско- германского договора о дружбе и границе в сентябре 1939 г. тост за себя как «нового антикоминтерновца Сталина». В интерпретации В.М. Молотова, «издевательски так сказал и незаметно подмигнул мне. Подшутил, чтобы вызвать реакцию Риббентропа. Тот бросился звонить в Берлин, докладывает Гитлеру в восторге. Гитлер ему отвечает: “Мой гениальный министр иностранных дел!” Гитлер никогда не понимал марксистов»{213}. А если бы понимал?..

Сторонники сотрудничества с Западом — Францией, Англией, США — были не в высшем партийном аппарате, а среди советских дипломатов. Вероятно, их имела в виду А.М. Коллонтай, в 1930–1945 гг. посланник СССР в Швеции, говоря о «литвиновском периоде» советской дипломатии, воспитавшем «ряд дельных работников с большим кругозором»{214}. Их лидером по праву можно назвать М.М. Литвинова,

Придерживаясь концепции «осажденной крепости» и «враждебного капиталистического окружения», СССР, по большому счету, действительно был вне системы мировых политических и экономических взаимосвязей. Консервации такого положения более чем способствовала информационная изоляция страны (прорыв которой в наше время сыграл первостепенную роль в Перестройке). Советские люди черпали сведения о внешнем мире из препарированных сообщений корреспондентов ТАСС в нескольких центральных газетах, которые в своей работе следовали строгим партийным рекомендациям. Газетные публикации «Правды» и «Известий» приравнивались к спущенным «сверху» указаниям. Искусственное формирование внешнеполитических стереотипов привело к тому, что в сознании советского общества «складывалась неадекватная в целом картина внешнего мира, в первую очередь Запада»; в частности преувеличивалась степень враждебности правящих кругов западных стран к СССР{215}.

Об отношении сталинского руководства к внешнему миру дает представление положение с советской дипломатической службой за границей, сложившееся к началу 1939 г. В пространном письме Сталину{216} глава НКИД СССР М.М. Литвинов обрисовал картину резкого свертывания служб его ведомства. Советских полпредов не было в десяти зарубежных столицах, включая Токио, Варшаву, Бухарест, Будапешт, в некоторых свыше года. Продолжительное отсутствие во главе посольств и миссий полномочных представителей, подчеркивалось в письме, «приобретает политическое значение и истолковывается как результат неудовлетворительных дипломатических отношений». Число вакансий работников рангом пониже (советников, секретарей полпредств, консулов и др.) равнялось сорока шести. Из 8 отделов в центральном аппарате НКИД только один имел утвержденного заведующего. Делался вывод о том, что это может усилить «толки о нашей самоизоляции и т.п.».

Такое положение, продолжал М.М. Литвинов, создалось не только вследствие «изъятия некоторого количества сотрудников НКИД органами НКВД». Не получали разрешения на обратный въезд в страну работники из-за границы, даже работники центрального аппарата, «немалое количество» дипломатов было исключено из партии «в порядке бдительности», другие устранялись от секретной работы. Литвинов внес предложение создать комиссию для изучения создавшегося положения с кадрами и изыскания путей к изменению положения.

Это письмо М.М. Литвинова имеет определенное значение для раскрытия темы данной главы.

С одной стороны, оно служит доказательством возраставшего недоверия Сталина и Молотова к аппарату НКИД СССР, чистка которого началась задолго до смещения М.М. Литвинова. Давнее недоверие к Литвинову распространялось на его заместителей, полпредов в наиболее важных столицах мира. Подчеркнем, что речь идет о периоде до марта 1939 г., когда Сталин на XVIII партийном съезде публично дал знать о свершившейся переориентации советской внешней политики. Чистка кадров НКИД — еще одно проявление ранней, до московских тройственных англо-франко-советских переговоров весной-летом 1939 г., переориентации политики СССР. Переориентации, строго говоря, только тактической; стратегически она как была, так и оставалась антика- питалистической.

С другой стороны, письмо М.М. Литвинова не подтверждает положения официозных «Фальсификаторов истории» о том, что в итоге Мюнхена «дело шло к полной изоляции Советского Союза». Тревожило Литвинова другое — усилившаяся тенденция СССР к самоизоляции из-за ничем не оправданного добровольного сужения сферы деятельности собственной дипломатии (до Второй мировой войны СССР имел дипломатические отношения с 30 странами из 59).

Нити внешней политики все больше сосредотачивались в Кремле. С обострением международного положения в послемюнхенский период Сталин максимально засекретил свои намерения в области внешней политики. Исследователь механизма политической власти в СССР в предвоенное десятилетие пришел к выводу, что после Большого террора 1937–1938 гг. Сталин посвящалв свои планы лишь отдельных членов Политбюро, превратившегося, в лучшем случае, в совещательный орган{217}. Показательно, что в опубликованном сборнике документов о сталинском Политбюро в 30-е годы интересующий нас послемюнхенский период представлен всего лишь двумя постановлениями по вопросам внутренней жизни (от 24 и 27 ноября 1938 г.){218}. Немногое добавляет в этом плане публикация документов «особой папки» по вопросам отношений с Европой, в которой период с ноября 1938 г. по март 1939 г. представлен лишь 9 новыми документами (№№ 272–280){219}. К сказанному надо добавить сохраняющуюся советскую традицию сокрытия документов, связанных с советско-германским пактом.