В первые месяцы мировой войны в Кремле царила эйфория по поводу практических выгод от дружбы с Гитлером. Это было время, когда Сталин и Молотов предвкушали радужные последствия советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 г. для экспансионистских планов обоих тоталитарных государств. «Крутой поворот» в отношениях «между двумя самыми крупными государствами Европы», ставший следствием подписания (по советской инициативе) еще одного договора с Германией — на этот раз «о дружбе и границе» от 28 сентября 1939 г., признавал В.М. Молотов, «не мог не сказаться на всем международном положении»{85}. Как представляется, имелось в виду, в обозримом будущем, нечто еще более перспективное для обеих сторон, чем «разграничение сфер обоюдных интересов в Восточной Европе» (формулировка секретного дополнительного протокола к советско-германскому пакту о ненападении){86}.

По некоторым высказываниям Сталина можно предположить, что какое-то время он носился с мыслью о более или менее продолжительном сотрудничестве с Германией. После подписания пакта 23 августа 1939 г., прощаясь с И. Риббентропом, Сталин заявил под свое «честное слово», что «Советский Союз никогда не предаст своего партнера»{87}. А спустя месяц, после заключения договора о дружбе и границе, обещал, что «если, вопреки ожиданиям, Германия попадет в тяжелое положение, то она может быть уверена, что советский народ придет Германии на помощь и не допустит, чтобы Германию задушили… чтобы Германию повергли на землю»{88}. В декабре 1939 г., отвечая на поздравления И. Риббентропа по случаю своего шестидесятилетия, Сталин выражал уверенность, что дружба народов Германии и Советского Союза, «скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной»{89}.

Демонстрация желания укрепить советско-германские отношения продолжалась и далее. Сталин, непосредственно занимавшийся германскими делами, во время переговоров в Москве в конце 1939 — начале 1940 г. о заключении широкого хозяйственного соглашения между СССР и Германией, заявил, что «он не думает сделать торговый оборот простым коммерческим оборотом, он думает о помощи» Германии{90}. Эту же мысль высказывал на переговорах и В.М. Молотов: «Мы даем Германии некоторое сырье, которое не является у нас излишним, а делаем это за счет урезывания своих нужд обороны и хозяйственного плана»{91}. Заключенное 11 февраля 1940 г. в Москве экономическое соглашение стало самым крупным из подобного рода соглашений между двумя странами{92}.

Геополитические выгоды, на которые рассчитывал Сталин, идя на пакт с Гитлером, не ограничились очередным в истории разделом Польши. Используя различные средства — от политико-дипломатических до угрозы применения силы и саму войну, Советскому Союзу удалось навязать Финляндии передачу ему части своей территории; присоединить к себе три Прибалтийские республики — Эстонию, Латвию, Литву, а также Бессарабию и Северную Буковину, входившие в состав Румынии. Газета «Правда» в передовой статье, комментируя «добровольное вхождение» в состав СССР летом 1940 г. Литвы, Латвии и Эстонии, по-своему объяснила, что к чему: «Малые буржуазные государства не выдерживают напряжения, созданного второй империалистической войной»{93}. Вполне понятно, в каких условиях удалось, по откровенному признанию В.М. Молотова, «значительно расширить нашу территорию и умножить силы Советского Союза»{94}.

Весьма показателен ультиматум, который в июне 1940 г. Советский Союз предъявил «боярской» Румынии. От нее потребовали не только немедленного «возвращения» Бессарабии (как отторгнутой от России), но и «передачи» части Буковины (никогда не принадлежавшей России). Эти требования оправдывались тем, что такова «создавшаяся международная обстановка», которая «требует быстрейшего разрешения полученных в наследство от прошлого нерешенных вопросов для того, чтобы заложить, наконец, основы прочного мира между странами…» {95} . [14] «Прочного мира», навязанного силой…

Так Вторая мировая война еще раз предстала перед многими европейцами, да и не только перед европейцами, как попытка тоталитарных режимов Германии и СССР, руководимых амбициозными диктаторами, перекроить политическую карту мира, начиная с Европы. О том, чтобы наметить рубеж, пределы совместной экспансии, не было и речи. Наоборот, провозглашались далеко идущие намерения.

Вскоре после советского ультиматума Румынии газета «Правда» в публикации «Германские газеты о планах нового политического и экономического порядка в Европе» цитировала официальный бюллетень «Динст аус Дейчланд»: «Господствующим центром новой Европы будет ось Берлин — Рим. По отношению к России будет проведено четкое разграничение сфер влияния»{96}. Читалось как обещание еще одного размежевания «сфер обоюдных интересов», на сей раз более пространного, чем это предусматривалось секретным протоколом к советско-германскому пакту 1939 г. Хотя в это же самое время по распоряжению Гитлера германский генштаб приступил к разработке плана нападения на СССР.

Не ясно было также, согласится ли Сталин на еще одно «размежевание», но теперь уже не на советских, а на немецких условиях. Итоги визита В.М. Молотова в Берлин в ноябре того же года показали: нет, не согласится{97}. У сталинского руководства были свои планы в мировой войне. Партнеры по агрессии не сошлись в главном — вопросе о контроле над Европой. Что стало бы и для нацистской Германии, и для коммунистического Советского Союза решающим этапом на пути к мировому лидерству. Советско-германская война стала неизбежной тогда, когда Сталин отказался от требования Гитлера уйти из Европы и ограничиться экспансией в южном направлении — в сторону Индийского океана. Согласиться, умерив свои амбиции, на присоединение к Тройственному пакту Германии, Италии и Японии в качестве младшего партнера.

Но пока что, в первый год мировой войны, будущее обитателям Кремля виделось в ярко-розовом свете.

На сессии Верховного совета СССР, прошедшей в конце лета 1940 г., В.М. Молотов под «бурные аплодисменты» депутатов подвел итоги до сих пор удачной экспансионистской политики. Подыгрывая националистическим и имперским чувствам, он сделал упор на значительное территориальное расширение Советского Союза. Вернули, говорилось, то, что «было силой отторгнуто от СССР в момент его военной слабости империалистическими державами Запада»{98}. Выступивший вслед за этим руководитель столичной партийной организации А.С. Щербаков поддержал докладчика: «Капиталистическому миру пришлось еще раз потесниться и отступить, а Советский Союз еще далее продвинул свои границы». По его предложению решено было прений по докладу «не открывать», а внешнюю политику правительства «одобрить»{99}.