Том 1. Стихотворения
вернуться

Бальмонт Константин Дмитриевич
Шрифт:

«Верьте мне, обманутые люди…»

Верьте мне, обманутые люди, Я, как вы, ходил по всем путям. Наша жизнь есть чудо в вечном Чуде, Наша жизнь – и здесь, и вечно там. Я знаком с безмерностью страданий, Я узнал, где правда, где обман. Яркий ужас наших испытаний Нам не для насмешки плоской дан. Верьте мне, неверящие братья, Вы меня поймете через день. Нашей вольной жизни нет проклятья, Мы избрали сами светотень. Мы избрали Зло как путь познанья, И законом сделали борьбу. Уходя в тяжелое изгнанье, Мы живем, чтоб кончить жизнь в гробу. Но, когда с застывшими чертами, Мертвые, торжественно мы спим, Он, Незримый, дышит рядом с нами, И, молясь, беседуем мы с Ним. И душе таинственно понятно, В этот миг беседы роковой, Что в пути, пройденном безвозвратно, Рок ее был выбран ей самой. Но, стремясь, греша, страдая, плача, Дух наш вольный был всегда храним. Жизнь была решенная задача, Смерть пришла как радость встречи с Ним.

Художник-дьявол

Валерию Брюсову

Безумный часовщик

Меж древних гор жил сказочный старик, Безумием объятый необычным. Он был богач, поэт – и часовщик. Он был богат во многом и в различном, Владел землей, морями, сонмом гор, Ветрами, даже небом безграничным. Он был поэт, и сочетал в узор Незримые безгласные созданья, В чьих обликах был красноречьем – взор. Шли годы вне разлада, вне страданья, Он был бы лишь поэтом навсегда, Но возымел безумное мечтанье, Слова он разделил на нет и да, Он бросил чувства в область раздвоенья, И дня и ночи встала череда. А чтоб вернее было их значенье, Чтобы означить след их полосы, Их двойственность, их смену, и теченье, – Поэт безумный выдумал часы, Их дикий строй снабдил он голосами: Одни из них пленительной красы, – Поют, звенят; другие воют псами; Смеются, говорят, кричат, скорбя. Так весь свой дом увесил он часами. И вечность звуком времени дробя, Часы идут путем круговращенья, Не уставая повторять себя, Но сам создав их голос как внушенье, Безумный часовщик с теченьем лет Стал чувствовать к их речи отвращенье. В его дворце молчанья больше нет, Часы кричат, хохочут, шепчут смутно, И на мечту, звеня, кладут запрет. Их стрелки, уходя ежеминутно, Меняют свет на тень, и день на ночь, И все клянут, и все клянут попутно. Не в силах отвращенья превозмочь, Безумный часовщик, в припадке гнева, Решил прогнать созвучья эти прочь, – Лишить часы их дикого напева: И вот, раскрыв их внутренний состав, Он вертит цепь направо и налево. Но строй ли изменился в них и сплав, Иль с ними приключилось чарованье, Они явили самый дерзкий нрав, – И подняли такое завыванье, И начали так яростно звенеть, Что часовщик забыл негодованье, – И слыша проклинающую медь, Как трупами испуганный анатом. От ужаса лишь мог закаменеть. А между тем часы, гудя набатом, Все громче хаос воплей громоздят, И каждый звук – неустранимый атом. Им вторят горы, море, пленный ад, И ветры, напоенные проклятьем, В пространствах снов кружат, кружат, кружат. Рожденные чудовищным зачатьем, Меж древних гор метутся нет и да, Враждебные, слились одним объятьем, – И больше не умолкнут никогда.

Художник

Я не был никогда такой, как все. Я в самом детстве был уже бродяга, Не мог застыть на узкой полосе. Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага, И кто умен, хотя бы ум его – Ум Ричарда, Мефисто, или Яго. Все в этом мире тускло и мертво, Но ярко себялюбье без зазренья: Не видеть за собою – никого! Я силен жестким холодом презренья, В пылу страстей я правлю их игрой, Под веденьем ума все поле зренья. Людишки мошки, славный пестрый рой, Лови себе светлянок для забавы, На лад себя возвышенный настрой Люби любовь, лазурь, цветы, и травы, А если истощишь восторг до дна, Есть хохот с верным действием отравы. Лети-ка прочь, ты в мире не одна, Противна мне банальность повторений, Моя душа для жажды создана. Не для меня законы, раз я гений. Тебя я видел, так на что мне ты? Для творчества мне нужно впечатлений Я знаю только прихоти мечты, Я все предам для счастья созиданья, Роскошных измышлений красоты. Мне нравится, что в мире есть страданья, Я их сплетаю в сказочный узор, Влагаю в сны чужие трепетанья. Обманы, сумасшествие, позор, Безумный ужас – все мне видеть сладко, Я в пышный смерчь свиваю пыльный сор. Смеюсь над детски-женским словом – гадко, Во мне живет злорадство паука, В моих глазах – жестокая загадка. О, мудрость мирозданья глубока, Прекрасен вид лучистой паутины, И даже муха в ней светло-звонка. Белейшие цветы растут из тины, Червонной всех цветов на плахе кровь, И смерть – сюжет прекрасный для картины. Приди – умри – во мне воскреснешь вновь!

Дымы

В моем сознаньи – дымы дней сожженных, Остывший чад страстей и слепоты. Я посещал дома умалишенных, – Мне близки их безумные мечты, Я знаю облик наших заблуждений, Достигнувших трагической черты. Как цепкие побеги тех растений, Что люди чужеядными зовут, Я льнул к умам, исполненным видений. Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут, Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной, Чтоб тайну их на свой повергнуть суд. От змея не укрылся ни единый, Я понял все, легко коснулся всех, И мир возник законченной картиной. Невинность, ярость, детство, смертный грех, В немой мольбе ломаемые руки, Протяжный стон, и чей-то тихий смех, – Простор степей с кошмаром желтой скуки, Оборыши отверженных племен. Все внешние и внутренние муки, – Весь дикий пляс под музыку времен, Все радости – лишь ткани и узоры, Чтоб скрыть один непреходящий сон. На высшие я поднимался горы, В глубокие спускался рудники, Со мной дружили гении и воры. Но я не исцелился от тоски, Поняв, что неизбежно равноценны И нивы, и бесплодные пески. Куда ни кинься, мы повсюду пленны, Все взвешено на сумрачных весах, Творцы себя, мы вечны и мгновенны. Мы звери – и зверьми внушенный страх, Мы блески – и гасители пожара, Мы факелы – и ветер мы впотьмах. Но в нас всего сильней ночная чара: Мы хвалим свет заката, и затем Двенадцатого с башен ждем удара. Создавши сонмы солнечных систем, Мы смертью населили их планеты, И сладко нам, что мрак-утайщик нем. Во тьме полночной слиты все предметы. Скорей на шабаш, к бешенству страстей. Мы дьявольским сиянием одеты. Мешок игральных шулерских костей, Исполненные скрытого злорадства, Колдуньи, с кликой демонов-людей, Спешат найти убогое богатство Бесплодных ласк, запретную мечту Обедни черной, полной святотатства. И звезды мира гаснут налету, И тень весов качается незримо На мировом таинственном посту. Все взвешено и все неотвратимо. Добро и зло два лика тех же дум. Виденье мира тонет в море дыма. Во мгле пустынь свирепствует самум.

Сны

Мне снятся поразительные сны. Они всегда с действительностью слиты, Как в тающем аккорде две струны. Те мысли, что давно душой забыты, Как существа, встают передо мной, И окна снов гирляндой их обвиты. Они растут живою пеленой, Чудовищно и страшно шевелятся, Глядят – и вдруг их смоет, как волной. Мгновенье мглы, и тени вновь теснятся. Я в странном замке. Всюду тишина. За дверью ждут, но дверь открыть боятся. Не знаю, кто. Но знаю: тишь страшна. И кто-то может каждый миг возникнуть, Вот, белый, встал, глядит из-за окна. И я хочу позвать кого-то, крикнуть. Но все напрасно: голос мой погас. Постой, я должен к ужасам привыкнуть. Ведь он встает уже не первый раз. Взглянул. Ушел. Какое облегченье! Но лучше в сад пойти. Который час? На циферблате умерли мгновенья! Недвижно все. Замкнута глухо дверь. Я в царстве леденящего забвенья. Нет «после», есть лишь мертвое «теперь». Не знаю, как, но времени не стало. И ночь молчит, как страшный черный зверь. Вдруг потолок таинственного зала Стал медленно вздыматься в высоту, И принял вид небесного провала. Все выше. Вот заходит за черту Тех вышних звезд, где Рай порой мне снится, Превысил их, и превзошел мечту. Но нужно же ему остановиться! И вот с верховной точки потолка Какой-то блеск подвижный стал светиться: – Два яркие и злые огонька. И, дрогнув на воздушной тонкой нити, Спускаться стало – тело паука. Раздался чей-то резкий крик: «Глядите!» И кто-то вторил в гуле голосов: «Я говорил вам – зверя не будите». Вдруг изо всех, залитых мглой, углов, Как рой мышей, как змеи, смутно встали Бесчисленные скопища голов. А между тем с высот, из бледной дали, Спускается чудовищный паук, И взгляд его – как холод мертвой стали. Куда бежать! Видений замкнут круг. Мучительные лица кверху вздернув, Они не разнимают сжатых рук. И вдруг, – как шулер, карты передернув, Сразит врага, – паук, скользнувши вниз, Внезапно превратился в тяжкий жернов. И мельничные брызги поднялись. Все люди, сколько их ни есть на свете, В водоворот чудовищный сплелись. И точно эту влагу били плети, Так много было бешенства кругом, – Росли и рвались вновь узлы и сети. Невидимым гонимы рычагом, Стремительно неслись в водовороте За другом друг, враждебный за врагом. Как будто бы по собственной охоте. Вкруг страшного носились колеса, В загробно-бледной лунной позолоте. Метется белой пены полоса, Утопленники тонут, пропадают, А там, на дне – подводные леса. Встают как тьма, безмолвно вырастают, Оплоты, как гиганты, громоздят, И ветви змеевидные сплетают. Вверху, внизу, куда ни кинешь взгляд, Густеют глыбы зелени ползущей, Растут, и угрожающе молчат. Меняются. Так вот он, мир грядущий, Так это-то в себе скрывала тьма! Безмерный город, грозный и гнетущий. Неведомые высятся дома, Уродливо тесна их вереница, В них пляски, ужас, хохот и чума… Безглазые из окон смотрят лица, Чудовища глядят с покатых крыш, Безумный город, мертвая столица. И вдруг, порвав мучительную тишь, Я просыпаюсь, полный содроганий, – И вижу убегающую мышь – Последний призрак демонских влияний!

Кукольный театр

Я в кукольном театре. Предо мной, Как тени от качающихся веток, Исполненные прелестью двойной, Меняются толпы марионеток. Их каждый взгляд рассчитанно-правдив, Их каждый шаг правдоподобно-меток. Чувствительность проворством заменив, Они полны немого обаянья, Их modus operandi прозорлив. Понявши все изящество молчанья, Они играют в жизнь, в мечту, в любовь, Без воплей, без стихов, и без вещанья, Убитые, встают немедля вновь, Так веселы и вместе с тем бездушны, За родину не проливают кровь. Художественным замыслам послушны, Осуществляют формулы страстей, К добру и злу, как боги, равнодушны. Перед толпой зевающих людей, Исполненных звериного веселья, Смеется в каждой кукле Чародей. Любовь людей – отравленное зелье, Стремленья их – верченье колеса, Их мудрость – тошнотворное похмелье. Их мненья – лай рассерженного пса, Заразная их дружба истерична, Узка земля их, низки небеса. А здесь – как все удобно и прилично, Какая в смене смыслов быстрота, Как жизнь и смерть мелькают гармонично! Но что всего важнее, как черта, Достойная быть правилом навеки, Вся цель их действий – только красота. Свободные от тягостной опеки Того, чему мы все подчинены, Безмолвные они «сверхчеловеки». В волшебном царстве мертвой тишины Один лишь голос высшего решенья Бесстрастно истолковывает сны. Все зримое – игра воображенья, Различность многогранности одной, В несчетный раз – повторность отраженья. Смущенное жестокой тишиной, Которой нет начала, нет предела, Сознанье сны роняет пеленой. Обман души, прикрытый тканью тела, Картинный переменчивый туман, Свободный жить – до грани передела. Святой Антоний, Гамлет, Дон Жуан, Макбет, Ромео, Фауст – привиденья, Которым всем удел единый дан: – Путями страсти, мысли, заблужденья, Изображать бесчисленность идей, Калейдоскоп цветистого хотенья. Святой, мудрец, безумец, и злодей, Равно должны играть в пределах клетки, И представлять животных и людей. Для кукол – куклы, все – марионетки, Театр в театре, сложный сон во сне, Мы с Дьяволом и Роком – однолетки. И что же? Он, глядящий в тишине, На то, что создал он в усладу зренья, Он счастлив? Он блаженствует вполне? Он полон блеска, смеха, и презренья?

Наваждение

Когда я спал, ко мне явился Дьявол, И говорит: «Я сделал все, что мог: Искателем в морях безвестных плавал, – Как пилигрим, в пустынях мял песок, Ходил по тюрьмам, избам, и больницам, Все выполнил – и мой окончен срок». И мыслям как поющим внемля птицам, Я вопросил: «Ну, что же? Отыскал?» Но был он как-то странно бледнолицым. Из двух, друг в друга смотрящих зеркал, Глядели тени комнаты застывшей, Круг Месяца в окно из них сверкал. И Дьявол, бледный облик свой склонивши, Стоял как некий бог, и зеркала Тот лик зажгли, двукратно повторивши. Я чувствовал, что мгла кругом жила, Во мне конец с началом были слиты, И ночь была волнующе светла. Вокруг окна, волшебно перевиты, Качались виноградные листы, Под Месяцем как будто кем забыты. Предавшись чарам этой красоты, Какой-то мир увидел я впервые, И говорю: «Ну, что же? Я и ты – Все ты, да я, да ты: полуживые, Мы тянемся, мы думаем, мы ждем. Куда ж влекут нас цели роковые?» И он сказал: «Назначенным путем, Я проходил по царственным озерам, Смотрел, как травы стынут подо льдом. Я шел болотом, лугом, полем, бором, Бросался диким коршуном со скал, Вникал во все меняющимся взором». И я спросил: «Ну, что же? Отыскал?» Но был он неизменно бледнолицым, И дрогнул лик его меж двух зеркал. Зарницы так ответствуют зарницам. «Что ж дальше?» И ответил Дьявол мне: «Я путь направил к сказочным столицам. Там бледны все, там молятся Луне. На всех телах там пышные одежды. Кругом – вода. Волна поет волне. Меж снов припоминаний и надежды, Алеют и целуются уста, Сжимаются от сладострастья вежды. От века и до века – красота, Волшебницы подобные тигрицам, Там ласки, мысли, звуки, и цвета». И предан снам, их стройным вереницам, Воскликнул я: «Ну, что же, отыскал?» Но Дьявол оставался бледнолицым! Из двух, друг в друга смотрящих, зеркал Глядели сонмы призраков сплетенных, Как бы внезапно стихнувший кагал. Все тот же образ, полный дум бессонных, Дробился там, в зеркальности, на дне, Меняясь в сочетаньях повторенных. Сомнамбулы тянулись к вышине, И каждый дух похож был на другого, Все вместе стыли в лунном полусне. И к Дьяволу я обратился снова, В четвертый раз, и даже до семи: «Что ж, отыскал?» Но он молчал сурово. Умея обращаться со зверьми, Я поманил царя мечты бессонной: «Ты хочешь душу взять мою? Возьми». Но он стоял как некий бог, склоненный, И явственно увидел я, что он, Весь белый, весь луною озаренный – Был снизу черной тенью повторен. Увидев этот ужас раздвоений, Я простонал: «Уйди, хамелеон! Уйди, бродяга, полный изменений, Ты, между всех горящий блеском сил, Бессильный от твоей сокрыться тени!» И страх меня смертельный пробудил.

Химеры

Высоко на парижской Notre Dame Красуются жестокие химеры. Они умно уселись по местам. В беспутстве соблюдая чувство меры, И гнусность доведя до красоты, Они могли бы нам являть примеры. Лазурный фон небесной пустоты Обогащен красою их несходства, Господством в каждой – собственной черты. Святых легко смешаешь, а уродство Всегда фигурно, личность в нем видна, В чем явное пороков превосходство. Но общность между ними есть одна: Как крючья вопросительного знака, У всех химер изогнута спина. Скептически произрастенья мрака, Шпионски-выжидательны они, Как мародеры возле бивуака. Не получив ответа искони, И чуждые голубоглазья веры, Сидят архитектурные слепни, – Односторонне-зрячие химеры, Задумались над крышами домов, Как на море уродливые шхеры. Вкруг Церкви, этой высшей из основ, Враждебным станом выстроились зданья, Берлоги тьмы, уют распутных снов, – И Церковь, осудивши те мечтанья Сердец, обросших грубой тканью мха, Развратный хаос в мире созиданья, – Где дышит ядом каждая кроха, – Воздвигла слепок мерзости звериной, Зеркальный лик поклонников греха. Но меж людей, быть может, я единый В глубокий смысл чудовищ тех проник, Всегда иное чуя за картиной. Привет тебе, отшедший мои двойник, Создатель этих двойственных видений. Я в стих влагаю твой скульптурный крик. Привет вам, сонмы страшных заблуждений! Ты – гений сводни, дух единорог, Сподручник жадный ведьмовских радений. Гермафродит, глядящий на порок, Ты жабу давишь в пытке дум бессонных, Весь мир ты развратил бы, если б мог. Концы ушей, продленно-заостренных, Стоят, как бы заслышавши вдали Протяжный гул тобою соблазненных. Колдуний новых жабы привели. Но ты уж слышишь ропот осужденья, Для вас костры свирепые зажгли. И ты, заклятый враг деторожденья, Колдунья с птицей, демоны-враги, Препоны для простого наслажденья! Твое лицо – зловещий лик Яги, Нагие десна алчны и беззубы, Твоя рука имеет вид ноги, Твои черты безжалостные грубы, Застыли пряди каменных волос, Не знали поцелуев эти губы, – Не ведали глаза химеры слез, И шерстью, точно сорною травою, Твой хищный стан уродливо оброс. Как вестник твой, крича, перед тобою Стервятник омерзительный сидит, Покрытый вместо перьев чешуею. В его когтях какой-то зверь хрустит, Но как ни гнусен вестник твой ужасный, Ты более чудовищна на вид. И оба вы судьбе своей подвластны, Одна мечта на вас наводит лоск, Единый гений, жесткий и бесстрастный. Как сжат печатью вдавленною воск, Так лоб у вас, наклонно убегая, К убийству дух направил, сжавши мозг. И ты еще, уродина другая, Орангутанг и жалкий идиот, Ты скорчился, в тоске изнемогая. Убогий демон, выродок, и скот, Герой мечты безумного Эдгара, Зачатой в этом мире в черный год. В тебе инстинкт горел огнем пожара, И ты двух женщин подло умертвил, Но в цвете крови странная есть чара. Тебя нежданный ужас подавил, И ты бежал на этот Дом Видений, Беспомощный палач, лишенный сил. Вы, дьяволы любовных наслаждений, Как много в вас отверженной мечты. Один как ангел, с крыльями… О, гений! Зачем в беспутном пире срамоты, Для сладости обманчивого часа, Принизился до мелких тварей ты! Твое лицо – бесстыдная гримаса, Ты нагло манишь, высунув язык, – Усталых ласк приправа и прикраса. Ты знаешь, как продлить тягучий миг, Ты, с холеными женскими руками, Любовь умом обманывать привык. Другой наглец, с кошачьими зрачками, Над Городом Безумия склонясь, Всем обликом хохочет над врагами. Он гибок, сладострастен, и как раз В объятьи насмерть с хохотом удавит, Как змей вкруг тела нежного виясь. Еще другой, всего превыше ставит Блаженство в щель чужую заглянуть, Глядит, дрожит, и грязный рот слюнявит. Еще, с лицом козла, ввалилась грудь, Глаза глубоко всажены в орбиты, Сумел он весь в распутстве потонуть. Вы разны все, и все вы стройно слиты, Вы все незримой сетью сплетены, Равно в семье единой имениты. Но всех прекрасней в свите Сатаны, Слияние ума и лицемерья, Волшебный образ некоей жены. Она венец и вместе с тем преддверье, Карикатура ей изжитых дум, Крылатый коршун, выщипавший перья. Взамену чувств у ней остался ум, Она ханжа в отшельнической рясе, Иссохший монастырский толстосум. Застывши в иронической гримасе, Она как бы блюдет их всех кругом. Ирония прилична в свинопасе. И все они венчают – Божий Дом!