Том 1. Стихотворения
вернуться

Бальмонт Константин Дмитриевич
Шрифт:

Шабаш

В день четверга, излюбленный у нас, Затем что это праздник всех могучих, Мы собрались в предвозвещенный час. Луна была сокрыта в дымных тучах, Возросших как леса и города. Все ждали тайн и ласк блаженно-жгучих. Мы донеслись по воздуху туда, На кладбище, к уюту усыпленных, Где люди днем лишь бродят иногда. Толпы колдуний, жадных и влюбленных, Ряды глядящих пристально людей, Мы были сонмом духов исступленных. Один, мудрейший в знании страстей, Был ярче всех лицом своим прекрасным. Он был наш царь, любовник всех, и Змей. Там были свечи с пламенем неясным, Одни с зеленовато-голубым, Другие с бледно-желтым, третьи с красным. И все они строили тонкий дым Кю подходил и им дышал мгновенье, Тот становился тотчас молодым. Там были пляски, игры, превращенья Людей в животных, и зверей в людей, Соединенных в счастии внушенья. Под блеском тех изменчивых огней, Напоминавших летнюю зарницу, Сплетались члены сказочных теней. Как будто кто вращал их вереницу, И женщину всегда ласкал козел, Мужчина обнимал всегда волчицу. Таков закон, иначе произвол, Особый вид волнующей приправы, Когда стремится к полу чуждый пол. Но вот в сверканьи свеч седые травы Качнулись, пошатнулись, возросли, Как души, сладкой полные отравы. Неясный месяц выступил вдали Из дрогнувшего на небе тумана, И жабы в черных платьях приползли. Давнишние созданья Аримана, Они влекли колдуний молодых, Еще не знавших сладостей дурмана. Наш круг разъялся, принял их, затих, И демоны к ним жадные припали, Перевернув порядок членов их. И месяц им светил из дымной дали, И Змеи наш устремил на них свой взгляд, И мы от их блаженства трепетали. Но вот свершен таинственный обряд, И все колдуньи, в снах каких-то гневных, «Давайте мертвых! Мертвых нам!» кричат. Протяжностью заклятий перепевных, Составленных из повседневных слов, Но лишь не в сочетаньях ежедневных, – Они смутили мирный сон гробов, И из могил расторгнутых восстали Гнилые трупы ветхих мертвецов. Они сперва как будто выжидали, Потом, качнувшись, быстро шли вперед, И дьявольским сиянием блистали. Раскрыв отживший, вдруг оживший, рот, Как юноши, они к колдуньям льнули, И всю толпу схватил водоворот. Все хохоты в одном смешались гуле, И сладостно казалось нам шептать О тайнах смерти, в чувственном разгуле. Отца ласкала дочь, и сына мать, И тело к телу жаться было радо, В различности искусства обнимать. Но вот вдали, где кончилась ограда, Раздался первый возглас петуха, И мы спешим от гнили и распада, – В блаженстве соучастия греха.

Пробуждение вампира

Из всех картин, что создал я для мира, Всего желанней сердцу моему Картина – «Пробуждение Вампира». Я право сам не знаю, почему. Заветные ли в ней мои мечтанья? Двойной ли смысл? Не знаю. Не пойму. Во мгле полуразрушенного зданья, Где умерло величье давних дней, В углу лежит безумное созданье, – Безумное в жестокости своей, Бескровный облик с алыми губами, Единый – из отверженных теней. Меж демонов, как царь между рабами, Красивый демон, в лунной полумгле, Он спит, как спят сокрытые гробами. И всюду сон и бледность на земле. Как льдины, облака вверху застыли, И лунный проблеск замер на скале. Он спит, как странный сон отжившей были, Как тот, кто знал всю роскошь красоты, Как те, что где-то чем-то раньше жили. Печалью искаженные черты Изобличают жадность к возбужденьям, Изношенность душевной пустоты. Он все ж проснется к новым наслажденьям, От полночи живет он до зари, Среди страстей, неистовым виденьем Но первый луч есть приговор «Умри». И вот растет вторая часть картины Вторая часть: их всех, конечно, три. На небе, как расторгнутые льдины, Стоит гряда воздушных облаков. Другое зданье. Пышные гардины. Полураскрыт гранатовый альков. Там женщина застыла в страстной муке, И грудь ее – как белый пух снегов. Откинуты изогнутые руки, Как будто милый жмется к ней во сне, И сладко ей, и страшно ей разлуки. А тот, кто снится, тут же в стороне, Он тоже услажден своей любовью, Но страшен он в глядящей тишине. К ее груди прильнув, как к изголовью, Он спит, блаженством страсти утомлен, И рот его окрашен алой кровью. Кто более из них двоих влюблен? Один во сне увидел наслажденье, Другой украл его – и усыплен. И оба не предвидят пробужденья. В лазури чуть бледнеют янтари. Луна огромна в далях нисхожденья. Еще не вспыхнул первый луч зари. Завершена вторая часть картины. Вампир не знал, что всех их будет три. На небесах, как тающие льдины, Бегут толпы разъятых облаков, У окон бьются нити паутины. Но окна сперты тяжестью оков, Бесстыдный день царит в покоях зданья, И весь горит гранатовый альков. Охвачена порывом трепетанья, Та, чья мечта была роскошный пир, Проснулась для безмерного страданья. Ее любил, ее ласкал – вампир. А он, согбенный, с жадными губами, Какой он новый вдруг увидел мир! Обманутый пленительными снами, Он не успел исчезнуть в должный миг, Чтоб ждать, до срока, тенью меж тенями. Заснувший дух проснулся как старик. Отчаяньем захваченный мгновенным, Не в силах удержать он резкий крик. Он жить хотел вовеки неизменным, И вдруг утратил силу прежних чар, И вдруг себя навек увидел пленным, – Увидев яркий солнечный пожар!

Города молчанья

В одной из стран, где нет ни дня, ни ночи, Где ночь и день смешались навсегда, Где миг длинней, но век существ короче. Там небо – как вечерняя вода, Безжизненно, воздушно, безучастно, В стране, где спят немые города. Там все в своих отдельностях согласно, Глухие башни дремлют в вышине, И тени – люди движутся безгласно. Там все живут и чувствуют во сне, Стоят, сидят с закрытыми глазами, Проходят в беспредельной тишине. Узоры крыш немыми голосами О чем-то позабытом говорят, Роса мерцает бледными слезами. Седые травы блеском их горят, И темные деревья, холодея, Раскинулись в неумолимый ряд. От города до города, желтея, Идут пути, и стройные стволы Стоят, как бы простором их владея. Все сковано в застывшем царстве мглы, Печальной сказкой выстроились зданья, Как западни – их темные углы. В стране, где спят восторги и страданья, Бывает праздник жертвы раз в году, Без слов, как здесь вне слова все мечтанья. Чтоб отвратить жестокую беду, Чтобы отвергнуть ужас пробужденья, Чтоб быть, как прежде, в мертвенном чаду. На ровном поле, где сошлись владенья Различно-спящих мирных городов, Растут толпою люди-привиденья. Они встают безбрежностью голов, С поникшими, как травы, волосами, И мысленный как будто слышат зов. Они глядят – закрытыми глазами, Сквозь тонкую преграду бледных век Ждет избранный немыми голосами. И вот выходит демон-человек, Взмахнул над изумленным глыбой стали, И голову безгласную отсек. И тени головами закачали Семь темных духов к трупу подошли, И кровь его в кадильницы собрали. И вдоль путей, лоснящихся в пыли, Забывшие о пытке яркой боли, Виденья сонмы дымных свеч зажгли. Семь темных духов ходят в темном поле, Кадильницами черными кропят, Во имя снов, молчанья, и неволи. Деревья смотрят, выстроившись в ряд, На целый год закляты сновиденья, Вкруг жертвы их – светильники горят. Потухли Отдалилось пробужденье. Свои глаза сомкнувши навсегда, Проходят молча люди-привиденья. В стране, где спят немые города.

Осужденные

Он каждый день приходит к нам в тюрьму, В тот час, когда, достигнув до зенита, Ликует Солнце, предвкушая тьму. В его глазах вопросов столько слито, Что, в них взглянув, невольно мы дрожим, И помним то, что было позабыто. Он смотрит как печальный серафим, Он говорит бескровными устами, И мы как осужденные пред ним. Он говорит: «Вы были в стройном храме, Там сонмы ликов пели в светлой мгле, И в окнах Солнце искрилось над вами. Вы были как в спокойном корабле, Который тихо плыл к стране родимой, Зачем же изменили вы земле? Разрушив храм, в тоске неукротимой, Меняя направленье корабля, Вы плыли, плыли к точке еле зримой, – Как буравом равнину вод сверля, Но глубь, сверкнув, росла водоворотом, И точка не вставала как земля. Все к новым бедам, поискам, заботам Она вела вас беглым огоньком, И смерть была за каждым поворотом. Ваш ум жестоким был для вас врагом, Он вас завлек в безмерные пустыни, Где всюду только пропасти кругом. Вот почему вы прокляты отныне, Среди высоких плотных этих стен, С душою, полной мрака и гордыни. Века веков продлится этот плен. Припомните, как вы в тюрьму попали, Искатели великих перемен». И мы, как раздробленные скрижали, Свой смысл утратив, бледные, в пыли, Пред ним скорбим, и нет конца печали. Он снова речь ведет, – как бы вдали, Хотя пред нами взор его блестящий, В котором все созвездья свет зажгли. Он говорит: «Вы помните, все чаще Вам скучно становилось между вод, И смутно от дороги предстоящей. Но раз попали вы в водоворот, Вам нужно было все вперед стремиться, И так свершать круги из года в год. О, мука в беспредельности кружиться, Кончать, чтоб вновь к началу приходить, Желать, и никогда не насытиться! Все ж в самой жажде вам была хоть нить, Был хоть намек на сладость обладанья, Любовь была в желании любить. Но в повтореньи гаснут все мечтанья, И как ни жди, но, если тщетно ждешь, Есть роковой предел для ожиданья. Искать светил, и видеть только ложь, Носить в душе роскошный мир созвучий, И знать, что в яви к ним не подойдешь. У вас в душе свинцом нависли тучи, И стал ваш лозунг – Больше Никогда, И даль закрылась пеною летучей. Куда ни глянешь – зыбкая вода, Куда ни ступишь – скрытое теченье, Вот почему вы мертвы навсегда». И вспомнив наши прежние мученья, Мы ждем, чтоб наш казнитель и судья Дал внешнее для них обозначенье. Он говорит: «В пустынях бытия Вы были – ум до времени усталый, Не до конца лукавая змея. И демоны вас бросили на скалы, И ввергли вас в высокую тюрьму, Где только кровь как мак блистает алый, – А все другое слито в полутьму, Где, скукою объяты равнодушной, Вы молитесь убийству одному. Молитесь же!» И наш палач воздушный, Вдруг изменяя свой небесный вид, Встает как Дьявол, бледный и бездушный, – Того, другого между нас разит, Лишь манием руки, лишь острым взглядом, И алый мак цветет, горит, грозит. И мы, на миг живые – с трупом рядом, Дрожим, сознав, что мы осуждены, За то, что бросив Рай с безгрешным садом, Змеиные не полюбили сны.

Черный и белый

Шумящий день умчался к дням отшедшим. И снова ночь. Который в мире раз? Не думай – или станешь сумасшедшим. Я твой опять, я твой, полночный час. О таинствах мы сговорились оба, И нет того, кто б мог расторгнуть нас. Подвластный дух, восстань скорей из гроба, Раскрыв ресницы, снова их смежи, Забудь, что нас разъединяла злоба. Сплетенье страсти, замыслов, и лжи, Покорное и хитрое созданье, Скорей мне праздник чувства покажи. О, что за боль в минуте ожиданья! О, что за блеск в расширенных зрачках! Ко мне! Скорее! Ждут мои мечтанья! И вот на запредельных берегах Зажглись влиянья черной благодати, И ты со мной, мой блеск, мой сон, мой страх. Ты, incubus таинственных зачатий, Ты, succubus, меняющий свой лик, Ты, первый звук в моем глухом набате. Подай мне краски, верный мой двойник. Вот так. Зажжем теперь большие свечи. Побудь со мной. Диктуй свой тайный крик. Ты наклоняешь девственные плечи. Что ж написать? Ты говоришь: весну. Весенний день и радость первой встречи. Да, любят все. Любили в старину. Наложим краски зелени победной, Изобразим расцвет и тишину. Но зелень трав глядит насмешкой бледной. В ночных лучах скелетствует весна, И закисью цветы мерцают медной. Во все оттенки вторглась желтизна, Могильной сказкой смотрит сон мгновенья, Он – бледный труп, и бледный труп – она. Но не в любви единой откровенье, Изобразим убийство и мечту, Багряность маков, алый блеск забвенья. Захватим сновиденья налету, Замкнем их в наши белые полотна, Войну как сон, и сон как красоту. Но красный цвет нам служит неохотно, Встают цветы, красивые на вид, Ложатся трупы, так правдиво-плотно, – Но вспыхнет день, и нас разоблачит, Осенний желтоцвет вольется в алость И прочь жизнеподобие умчит. На всем мелькнет убогая усталость, В оттенках – полуглупый смех шута, В движеньях – неумелость, запоздалость. Во всем нам изменяет красота, Везде мы попадаем в паутину, Мы поздние, в чьем сердце – пустота. Отбросим же фальшивую картину, Неверны мы друг другу навсегда, Как в разореньи слуги господину. Мой succubus, что ж делать нам тогда? Теперь-то и подвластны нам стихии, Земля, огонь, и воздух, и вода. Мы поняли запреты роковые, Так вступим в царство верных двух тонов. Нам черный с белым – вестники живые. И днем и ночью – в них правдивость снов, В одном всех красок скрытое убранство, В другом – вся отрешенность от цветов. Как странно их немое постоянство, Как рвутся черно-белые цветы, Отсюда – в междузвездное пространство. Там дышит идеальность черноты, Здесь – втайне – блеск оттенков беспредельных, И слышен гимн двух гениев мечты: «Как жадным душам двух врагов смертельных, Как любящим, в чьем сердце глубина, Как бешенству двух линий параллельных, – Для встречи бесконечность нам нужна».

Вечерний час

Волшебный час вечерней тишины, Исполненный невидимых внушений, В моей душе расцвечивает сны. В вечерних водах много отражений, В них дышит Солнце, ветви, облака, Немые знаки зреющих решений. А между тем широкая река Стремит вперед свободное теченье, Своею скрытой жизнью глубока. Минувшие незнанья и мученья Мерцают бледнолицею толпой, И я к ним полон странного влеченья. Мне снится сумрак бледно-голубой, Мне снятся дни невинности воздушной, Когда я не был – для других – судьбой. Теперь, толпою властвуя послушной, Я для нее – палач и божество, Картинность дум – в их смене равнодушной. Но не всегда для сердца моего Был так отвратен образ человека, Не вечно сердце было так мертво. Мыслитель, соблазнитель, и калека, Я более не полюблю людей, Хотя бы прожил век Мельхиседека. О, светлый май, с блаженством без страстей! О, ландыши, с их свежестью истомной! О, воздух утра, воздух-чародей! Усадьба. Сад с беседкою укромной. Безгрешные деревья и цветы. Луна весны в лазури полутемной. Все памятно. Но Гений Красоты С Колдуньей Знанья, страшные два духа, Закляли сон младенческой мечты. Колдунья Знанья, жадная старуха, Дух Красоты, неуловимый змей, Шептали что-то вкрадчиво и глухо. И проклял я невинность первых дней, И проходя уклонными путями, Вкусил всего, чтоб все постичь ясней. Миры, века – насыщены страстями. Ты хочешь быть бессмертным, мировым? Промчись, как гром, с пожаром и с дождями. Восторжествуй над мертвым и живым, Люби себя – бездонно, ненасытно, Пусть будет символ твой – огонь и дым. В борьбе стихий содружество их слитно, Соедини их двойственность в себе, И будет тень твоя в веках гранитна. Поняв Судьбу, я равен стал Судьбе, В моей душе равны лучи и тени, И я молюсь – покою и борьбе. Но все ж балкон и ветхие ступени Милее мне, чем пышность гордых снов, И я миры отдам за куст сирени. Порой-порой! весь мир так свеж и нов, И все влечет, все близко без изъятья, И свист стрижей, и звон колоколов, Покой могил, незримые зачатья, Печальный свет слабеющих лучей, Правдивость слов молитвы и проклятья, – О, все поет и блещет как ручей, И сладко знать, что ты как звон мгновенья, Что ты живешь, но ты ничей, ничей Объятый безызмерностью забвенья, Ты святость и преступность победил, В блаженстве мирового единенья. Туман лугов, как тихий дым кадил, Встает хвалой гармонии безбрежной, И смыслы слов ясней в словах светил Какой восторг – вернуться к грусти нежной, Скорбеть, как полусломанный цветок, В сознании печали безнадежной. Я счастлив, грустен, светел, одинок, Я тень в воде, отброшенная ивой, Я целен весь, иным я быть не мог. Не так ли предок мои вольнолюбивый, Ниспавший светоч ангельских систем, Проникся вдруг печальностью красивой, – Когда, войдя лукавостью в Эдем, Он поразился блеском мирозданья, И замер, светел, холоден, и нем. О, свет вечерний! Позднее страданье!

Камень скал

Как выступы седых прибрежных скал Источены повторногтью прилива, Что столько раз враждебно набегал, – В моей душе, где было все красиво, Изменены заветные черты, В ней многое как бы ответно криво. Из царства вневременной темноты К нам рвутся извращенные мечтанья, Во всем величьи дикой наготы. Побыть в стихийной вспышке возрастанья, Глядеть, как пенно высится вода, Понять, что хаос – утро мирозданья! Быть может, не вернется никогда Вот эта радость дум о необычном, Хоть ропот волн о них поет всегда. И сладко встать высоко над привычным, Соделаться – велением Судьбы – К своей судьбе стихийно-безразличным. Но что мы можем, бледные рабы! Набег страстей шатнулся, отступает, Как войско, вняв отбойный зов трубы. Волна, достигши высшего, вскипает, Меняет цвет зелено-голубой, Ломается, блестит, и погибает. Отпрянул неустойчивый прибой; Бежит назад в безбрежные пустыни, Чтоб в новый миг затеять новый бой. И так же ветер, с первых дней доныне Таящийся в горах с их влажной тьмой, На краткий миг бросает их твердыни, – Промчит грозу равниною немой, Случайно изумит людей циклоном, И вновь спешит, к ущельям гор, домой. А я иным покорствую законам, По воле изменяться мне нельзя, Я камень скал, с их вынужденным стоном. Во мне блуждают отклики, скользя, Недвижно я меняюсь, еле зримо, А если двинусь – гибелью грозя. Бледнеет все, бежит неудержимо, Измены дней отпечатлели след, Все тени мира здесь проходят мимо, Но в смене волн для камня счастья нет.

Освобождение

Закрыв глаза, я слушаю безгласно, Как гаснет шум смолкающего дня, В моей душе торжественно и ясно. Последний свет закатного огня, В окно входя цветною полосою, Ласкательно баюкает меня. Опустошенный творческой грозою, Блаженно стынет нежащийся дух, Как стебли трав, забытые косою, Я весь преображаюсь в чуткий слух, И внемлю чье-то дальнее рыданье, И близкое ко мне жужжанье мух. Я замер в сладкой дреме ожиданья, Вот-вот кругом сольется все в одно, Я в музыке всемирного мечтанья. Все то, что во Вселенной рождено, Куда-то в пропасть мчится по уклонам, Как мертвый камень падает на дно. Один – светло смеясь, другой – со стоном, Все падают, как звуки с тонких струн, И мир объят красиво скорбным звоном. Я вижу много дальних снежных лун, Я вижу изумрудные планеты, По их морям не пенится бурун. На них иные призраки и светы. И я в безмолвном счастьи сознаю, Что для меня не все созвучья спеты. Я радуюсь иному бытию, Гармонию планет воспринимаю, И сам – в дворце души своей – пою. Просторам звезд ни грани нет, ни краю. Пространства звонов полны торжеством, И, все поняв, я смыслы их впиваю. Исходный луч в сплетеньи мировом, Мой разум слит с безбрежностью блаженства, Поющего о мертвом и живом. Да будут пытки! В этом совершенство. Да будет боль стремлений без конца! От рабства мглы – до яркого главенства! Мы звенья вкруг созвездного кольца, Прогалины среди ветвей сплетенных, Мы светотень разумного лица. Лучами наших снов освобожденных Мы тянемся к безмерной Красоте В морях сознанья, звонких и бездонных. Мы каждый миг – и те же и не те, Великая расторгнута завеса, Мы быстро мчимся к сказочной черте, – Как наши звезды к звездам Геркулеса.