Однажды я пытался найти тебя там — в компьютере. Женщина, которая пахла духами моей матери, помогла мне. Компьютер выдал 432 000 результатов, но тебя среди них я так и не нашел.

Антон идет слишком быстро.

— Помедленнее, прошу тебя, — говорю я, прижимая руку к груди: чувствую, как сердце увеличивается в размерах.

Он хмурится:

— Ты болен?

Я вздыхаю:

— Просто ходи со мной помедленнее.

Он сбавляет шаг. В любом случае, мне больше нравится идти не спеша, поглядывая и вверх, и вниз, и по сторонам.

Однажды я подвозил мужчину с сыном. Они сели ко мне в машину возле неосвещенного дома в Тутинге в пять утра. Мальчику было не больше пяти. Мужчина нес ребенка на руках; на левом плече у него висела спортивная сумка. Он быстро шептал что-то мальчику на непонятном мне языке. «В Хитроу, пожалуйста», — попросил он. Я украдкой разглядывал их лица, когда они мелькали в зеркале в свете фонарей. Глаза мальчика закрывались; отец гладил его по волосам. Не думаю, что они убегали, но мне хотелось в это верить. Ночь была тихая. Я надавил на газ, и автомобиль пулей пролетел мили, отделявшие нас от ярких огней аэропорта. Когда мы приехали, мальчик уже спал; лицо его отца было напряженным, на правой щеке дергался мускул. Мужчина дал мне щедрые чаевые и коротко кивнул, потом достал сумку из багажника, взял на руки спящего ребенка и скрылся за стеклянными дверями зала вылетов. Я представил: тревожное ожидание в очереди на регистрацию, уверенный взгляд на паспортном контроле и — вздох облегчения, когда самолет взмыл в небо.

— Ты вернулся бы домой, если бы смог? — спрашиваю я у Антона, уворачиваясь от галдящих туристов возле Британского музея. Он будто не слышит, отвлекшись на запах, идущий от киоска с хот-догами. Но когда мы доходим до конца длинного черного забора и сворачиваем за угол, Антон вдруг отвечает:

— Это сложно.

— Понятно.

— У меня нет денег на самолет. И потом. Если я поеду, вдруг не смогу вернуться? Я же говорить вчера: может, лучше совсем без отца, чем с таким, как я. Видно, что я пью, да? И у меня нет денег для нее.

Представляю, как мой отец сидит за столом в кабинете, считает свои долги, а на полу стоит портфель с банкой, полной таблеток.

— Ну конечно… — Я осекаюсь, не зная, что сказать.

Мы идем молча. Я мысленно успокаиваю сердце: тихо, тихо, мы уже почти пришли, почти пришли.

На Миддлтон-сквер я замечаю крошечный носок, розовый, с тонкой ленточкой, продетой сквозь ткань сверху. Останавливаюсь, подбираю его и кладу в карман — в тот, что без дырки. Антон или не замечает, или просто ничего не говорит об этом. На ходу я ощупываю носочек. Спереди — крошечный бантик, пришитый одним стежком. На самом кончике — выпуклый шов и еще что-то шершавое, вроде засохшей грязи. Представляю, как малышка сучит ножками по чехлу коляски. У ее мамы под глазами мешки; она торопится на прием к врачу. В прошлый раз они опоздали, пришлось ждать несколько часов. Идет дождь, на улице зябко, но женщина вся в поту. Носочек падает на землю, и девочка громко плачет: воздух холодный, босая ножка неприятно скользит по чехлу коляски. Но мама этого не замечает. Плач малышки измучил ее. Откинув пряди со лба, она толкает коляску дальше.

Мы с Антоном останавливаемся перед библиотекой. Это большое округлое здание. Участки стены под окнами плотно усеяны крошечными голубыми плитками. Антон с тоской смотрит на паб через дорогу.

— У нас нет бумаги, — говорит он.

— Я попрошу.

Антон мотает головой:

— Не хочу плохую бумагу, не надо плохой бумаги.

Я делаю шаг ко входу, и стеклянные двери раздвигаются перед нами, но Антон остается на тротуаре.

— Может, тогда не будем… — обращаюсь я к нему.

Двери начинают было закрываться, но ощущают мое присутствие и открываются снова.

— Нет-нет. Я хочу. — Антон распрямляет плечи и хмурится: между бровей залегает глубокая складка. — А что это за место?

— Библиотека, — отвечаю я. — Сядь где-нибудь.

Махнув рукой в сторону столов, расставленных между металлическими стеллажами с книгами, я иду прямиком к стойке с надписью «Информация». Курносый мужчина с рыжей бородкой поднимает голову, и по его лицу я вижу все, что он обо мне думает. Выгляжу-то я, по-моему, не так уж плохо, но если ходить все время в одном и том же, то одежда быстро изнашивается. Да и лондонская грязь накрепко въедается в кожу. Если бы шел дождь, было бы проще — люди куда снисходительнее к жертвам погоды, промокшим до нитки. Я улыбаюсь мужчине. Не слишком широко — чтобы не показывать сломанный зуб в нижнем ряду, — но все же довольно располагающе.

— Мне нужна ваша помощь, — произношу я. Мужчина смотрит на меня с подозрением, но я продолжаю: — Мне нужно написать письмо.

Он делает шаг назад — крошечный, но заметный.

— Не могли бы вы дать мне два листа бумаги? — спрашиваю я. — И одолжить ручку?

— Я не… в смысле, у нас нет…

— Я был бы вам очень благодарен за это, — выговариваю я с самым благородным произношением, на какое способен. Правда, оно уже подзабылось — в моем мире от него мало проку.

Мужчина хмурится, сжимая большой и указательный пальцы так, что они побелели. Телефон справа от него тихо жужжит, мигая красным. Его коллега отвечает на звонок. Я жду.

— Вот возьмите. — Рыжий мужчина берет два листа бумаги из принтера за столом и протягивает их мне. — И еще это. — Он берет шариковую ручку с клавиатуры компьютера. У нее нет колпачка, а на корпусе видны следы зубов.

Я изо всех сил стараюсь не вцепиться в них сразу.

— Спасибо.

Он выглядит смущенным. Я снова улыбаюсь.

— И конверт, — говорит он. — Вам ведь будет нужен конверт. — Он вдруг делает паузу. — Или он у вас есть?

Я отрицательно качаю головой. Он поворачивается и наклоняется, открывая ящик. Темно-синий свитер слегка задирается, открывая смятые края рубашки и свисающую плоть на его боках.