— Что-то случилось? Ты нашёл дверь? Он… он живой? — спросила я Нила, но тот покачал головой и снова открыл папку. Значит, он никуда не ходил в моё отсутствие. — Что, Эвелина была?

— Нет, — Зарина забрала у меня пакет и стала доставать еду, — всё в норме.

Я почувствовала себя не в своей тарелке и пожалела, что одела сегодня свой гаряд, мне казалось, что что-то происшедшее в моё отсутствие было связано со мной. Неужели из-за одежды? Они меня обсуждали, а теперь делали вид, что заняты своими делами.

Нил, отложив свой обед, кивнул Трису и тот нехотя вышел вместе с ним на лестничную площадку.

— Да что стряслось? Ничего не в норме, я же вижу.

— Пуля с Тристаном опять повздорили, — решил признаться Вельтон, — припомнились порванные рукописи, и пошло поехало… настроение у всех сейчас натянутое.

Я посмотрела на Пулю, а та, никак не реагируя на слова о себе, отклеивала все свои стикеры от стола, складывая их в одну стопочку. Сжевав печенья с соком, не дождавшись возвращения Триса и Нила, не дождавшись никакого разговора или даже повторного включения радио, я обеспокоено ёрзала на своём стуле, и было всё равно не уютно. Чтобы хоть как-то отвлечься, я подсела к столу Архивариуса.

— Вельтон, а ты знаешь, сколько лет существует "Сожжённый мост"?

— Да, уже шестьдесят семь.

— А кто и когда были сотрудниками — как-нибудь фиксируется на бумагах, в личных делах, например?

— Нет, ничего такого у нас нет, даже правила о вещах нигде не записаны. А зачем тебе?

— Любопытно… мне внезапно подумалось, когда я смотрела на твой архив, что здесь, должно быть все случаи с самого открытия агентства, а если ты говоришь, что оно существует почти семьдесят лет, их должно быть гораздо больше.

— Здесь за последние двадцать, остальные сложены в твоей каморке.

— Да? — я удивилась, — Где?

— У тебя там полно всякого, скорее всего каким-нибудь хламом завалены.

— Я достаточно хорошо знаю свою каморку, нет там ничего!

Вельтон пожал плечами и выпятил нижнюю губу в знак того, что он этому объяснения не даст. Для уверенности, я даже зашла к себе и стала рыться между старых картин, стопок связанных книг и рулонов разномастных остатков обоев.

— В конце каждого года, — донёсся до меня громкий голос Вельтона, — я собираю все дела двадцатилетней давности и уношу к тебе, ставлю у стенки за какие-нибудь вещи, чтобы не видно было новым посетителям, кто к тебе на реставрацию ходит, и потом о них и не вспоминаю.

— Здесь нет ни одной папки!

— Значит, нет. Значит, Здание куда-то девает их. А что, тебе захотелось произвести расследование какого-то старого — старого случая?

— Нет, не расследование… мне хотелось посмотреть на рисунки, которые были созданы тогда. В самом начале. Какими они были, — и рисунки, и люди. Если Здание снесут, — я выглянула в комнату и осталась стоять в проёме двери, — то мы последние. А что будет с делами? Они будут разбросаны на обломках, и чужие люди, расчищая площадку, будут видеть их, читать? Или, не глядя, снесут в мусор, похоронят на свалке рукописи, рисунки, мосты, — практически чьи-то жизни.

— Гретт, не надо, это слишком печально, — остановила меня Зарина.

— Ты до сих пор расстроена из-за той порванной истории, Пуля, а ты не подумала над тем, что скоро вообще всё здесь будет уничтожено. И ведь выносить отсюда папки нельзя… Стоит ли столько времени держать зуб на Тристана в таком случае?

— Не стоит, — неохотно произнесла та, — но одно дело судьба, а другое дело подобный вандализм…

— Хватит, хватит, — строго сказал Вельтон, поднявшись со своего кресла и уперевшись ладонями в стол, — темы нет, тема закрыта. Больше никто и никогда не будет об этом вспоминать!

Тристан вернулся без Нила, объяснив, что тот опять ушёл на поиски. Я уже не знала чему верить, — не соврал ли Вельтон о том, что в моё отсутствие обсуждался старый случай, и не соврал ли Трис, потому что папка с делом Эвелины осталась на столе Сыщика? Что же происходит с самим Тристаном, где он был, если его не было дома, и почему у него такое серое, измученное лицо?

Я решила, во что бы то ни стало поговорить с ним, когда мы будем идти домой.

Тристан не соврал, — Нил вернулся через час, и всё в нашем агентстве изменилось из-за его новости. Во — первых, он долго и торжественно взмахивал кулаком, говоря, что не зря его сюда взяли, так как чутьё у него всё же есть, он нашёл нужную дверь. Во — вторых, он нарочно пространно начал рассказ о своих поисках и разговоре, каждый раз повторяя, что это незаурядный случай, и прежде чем мы поняли, в чём дело, он сказал, что никакого моста строить не нужно. Пятнадцать минут пыток, и Нил, наконец, выдал нам всё в подробностях.

Связующая ниточка была, это правда, но это был не тот необратимый случай, когда бы потребовалось наше вмешательство. Так сложились обстоятельства, и если бы этот юный поэт мог, он бы откликнулся на поиски Эвелины сразу же. Дело в том, что он был ещё моложе, чем думала про него Марта Май, в тот год ему исполнилось только семнадцать, и вся банальная истина заключалась в том, что его призвали на службу. Распределение попало туда, где было всё слишком секретно, чтобы он мог хоть весточку передать в мир. Тем более, он не мог и выехать. Оставалось ждать ещё год, и он признался, что большей муки не испытывал никогда в жизни, — слышать по радио песни на собственные стихи, слышать Марту, просившую откликнуться автора, и не мочь сделать ничего. Абсолютно. Он не мог передать письма даже тем, кто демобилизовывался раньше, а просить на словах он не смел, — это было сугубо личное дело.